– Неверфелл, что ты думаешь о дворе?

Неверфелл не могла облечь свои мысли в слова. Двор – это сияние, двор – это слава. Это прекрасные девы, тысячи новых лиц и быстрый стук сердца. Это весь мир. Это все, чего она здесь лишена.

– Я знаю, что вы его ненавидите, – ответила она.

Мастер Грандибль подался вперед и оперся широким подбородком на кулаки.

– Это гигантская паутина, полная сверкающих пестрокрылых насекомых. У каждого из них свой яд, они все связаны между собой и борются за жизнь любой ценой. Каждый тянет паутину в свою сторону, чтобы сделать себе приятное или задушить другого. И любое движение каждого из них влияет на остальных.

– Но мадам Аппелин…

«Мадам Аппелин не такая, – хотела сказать Неверфелл. – Я прочитала это по ее Лицу». Но поняла, как глупо прозвучат ее слова, и умолкла.

– Теперь мне неприятно об этом говорить, – продолжил Грандибль, – но в молодости я занимал видное место при дворе.

– Правда? – Неверфелл дернулась от волнения, хотя догадывалась, что мастер ждет не такой реакции.

– Еще никому в этом городе не удавалось довести Молочный Уэйнпилч до зрелости и не лишиться зрения, – рассказывал Грандибль. – Мне же это удалось, и я отправил головку сыра самому великому дворецкому. И… говорят, когда он положил первый ломтик в рот, он действительно почувствовал его вкус.

– Так… это правда – то, что о нем говорят? Что без самых изысканных лакомств он был бы слеп, глух и нем?

– Не совсем. С его глазами, ушами, носом, кожей и языком все в порядке. Речь идет о его душе. Он может посмотреть на цветок и сказать, что он голубой, но это будет только слово. Можно положить кусок мяса ему в рот, и он скажет, что это ростбиф, сколько лет корове и какой она породы, сколько его готовили и какое дерево пошло на дрова, но все эти запахи и вкусы значат для него не больше, чем камешек. Он может их проанализировать, но больше не чувствует. Разумеется, что можно ожидать от человека, которому пятьсот лет? Говорят, он помнит дни, когда на горе над нами стоял город, а Каверны еще не существовало, здесь были только пещеры и погреба, где город хранил деликатесы. Он пережил этот город, видел, как он разрушился из-за войн и непогоды, а горожане постепенно ушли под землю и начали копать глубокие туннели. Четыреста двадцать из своих пятисот лет его тело пытается умереть. Он препятствует этому всеми возможными средствами – жидкостями, специями, мазями, которые могут отсрочить смерть, но у всего есть своя цена и свой предел. Его лицо утрачивает краски, и его чувства гаснут одно за другим, словно звезды. Вот почему мастера Каверны день и ночь, столетие за столетием придумывают что-то, что он сможет почувствовать.

– И вам удалось!

– Да. Я снискал благосклонность великого дворецкого.

В мрачном тоне мастера прозвучало что-то такое, что обуздало страстное желание Неверфелл узнать о выгодах от благосклонности великого дворецкого. «Он подарил вам золотую шляпу и обезьянку? Это от него вам достались часы? Посвятил ли он вас в рыцари? Пили ли вы жемчужины, растворенные в кофе?..» Неверфелл так и не задала эти вопросы.

– Некоторые люди говорят, что благосклонность великого дворецкого обоюдоострая. Они ошибаются. Это сплошное острие, и все об этом знают, но тем не менее придворные все время режутся об него. Как только тебя настигает слава, ты обретаешь сотню невидимых завистливых врагов. Я слишком часто кололся об это лезвие. Никакая милость этого не стоит. Я решил вырваться из паутины и закрылся в туннелях, чтобы не участвовать в играх двора даже случайно. Покинуть двор нелегко, потому что ты в паутине – долгов, угроз, секретов, людей, знающих твои слабости, и людей, чьи слабости известны тебе. Когда я ушел, многие шептались, что это просто ход в сложной игре, потребовавшей скрыться из поля зрения. В первый месяц меня четыре раза пытались убить.

Замки, предосторожности, предпринимаемые по случаю любого визита… Все это наконец получило объяснение.

– В конце концов меня оставили в покое, – продолжал мастер-сыродел, – но только потому, что год за годом я прилагал все силы, чтобы оставаться абсолютно нейтральным. Никаких игр, никаких союзов, никаких попыток влияния. Я со всеми вел себя одинаково. Без исключений.

– Ох… – На Неверфелл снизошло понимание, и она крепче обхватила колени. – Вот почему вы не захотели дать мадам Аппелин Стертон? Потому что это стало бы исключением?

– Да, – глухо произнес Грандибль. – А теперь все подумают, что я сделал это намеренно. На пиру во время дебюта Стертона клиент мадам Аппелин уже будет иметь подходящее Лицо. Очевидно, что это невозможно, если не попробовать сыр заранее. Все увидят его Лицо и поймут.

– Что… что мне делать? Я могу что-то исправить?

– Нет.

Вот и все. У Неверфелл что-то сжалось внутри. В результате ее необдуманных действий часто что-то ломалось. Но первый раз она испортила что-то огромное, что-то, что нельзя починить. Ее переполняла ненависть к себе, она мечтала рассыпаться на мелкие кусочки, как разбитый фарфоровый чайник. Уткнулась носом в колени и засопела.

– Нет, – повторил мастер. – Уже ничего не поделаешь. Я отправлю посыльного, попытаюсь перехватить пакет, но, думаю, уже слишком поздно.

– Но… вы же можете сказать всем, что это моя вина и что вы ничего не делали! Я могу рассказать, что произошло! Или отправьте меня к мадам Аппелин, я поговорю с ней! Я все объясню и попрошу вернуть нам Стакфолтер Стертон…

– НЕТ!

Впервые в жизни в голосе Грандибля прорезалась подлинная ярость. Неверфелл вскочила и убежала.

Бесполезно говорить ей, что она ничего не может исправить. Склад ума Неверфелл не позволял ей примириться с ситуацией. Она вообще была беспокойным созданием. Живой ум Неверфелл нашел единственный способ, чтобы выдержать жизнь взаперти. Она немножко сошла с ума, чтобы не сойти с ума окончательно. Чтобы нарушить унылую монотонность будней, она научилась придумывать и сама себе верить, жонглировать мыслями, пока они не становились странными и непредсказуемыми.

Неудивительно, что ее почти не понимали те, с кем ей удавалось поговорить. Она была как шахматный конь на доске, где прочие фигуры подчинялись правилам игры в шашки. Ее воображение то и дело прыгало в области, куда не совался больше никто, и даже если ее мысль понимали, люди не могли сообразить, как она пришла к такому выводу.

Сейчас ее мозг фонтанировал идеями, которые при ближайшем рассмотрении оказывались нелепыми.

Раздать образцы Стакфолтера Стертона всем! Всем при дворе! Это будет честно!

Заменить Стакфолтер Стертон другим огромным сыром, который выглядит точно так же, но с другим вкусом, и тогда Лицо мадам Аппелин не будет ему соответствовать.

Отправить ко двору сыр, который взорвется и выпустит струю жгучего дыма! Тогда всем придется убежать, и никто не заметит, какое Лицо приготовила мадам Аппелин!