— Пожалуйста, уйдите отсюда.

Джой Морфи со стуком опустил на прилавок недопитую бутылку.

— Мистер Хоули… Нет!.. мистер Итен Аллен Хоули, — ледяным тоном сказал он. — Если вы думаете, что я способен совершить бесчестный поступок или вас на это подтолкнуть, подите вы знаете куда!

Джой с величественным видом зашагал к дверям кладовой.

— Да нет, я не то хотел сказать. Совсем не то. Джой! Честное слово! Просто у меня сегодня и без того тяжелый день, то одно, то другое. И потом — этот ужасный праздник. Ужасный праздник!

Морфи остановился.

— То есть как? А, да! Понимаю. Я все понимаю. Вы верите мне?

— И так каждый год, с раннего детства… только год от году мне все тяжелее, потому… наверно, потому, что понятнее. Я слышу эти слова, и в них звучит такое одиночество: «Lama sabach thani».[5]

— Знаю, Итен, знаю. Но теперь уже скоро, уже недолго осталось, Итен. Забудьте мою вспышку, ладно?

И железный пожарный колокол ударил на башне ратуши — один-единственный раз.

— Кончилось, — сказал Джой-бой. — Теперь все, до следующего года. — Он тихонько вышел в переулок, без стука притворив за собой дверь.

Итен поднял шторы и снова открыл лавку, но торговля в эти часы шла вяло, — несколько картонок молока и кирпичиков хлеба ребятишкам, маленькая баранья отбивная и банка зеленого горошка мисс Борчер к ужину. Люди просто не показывались на улице. За последние полчаса, пока Итен прибирал перед закрытием, к нему никто даже не заглянул. И он запер лавку и уже вышел на улицу, как вдруг вспомнил, что ничего не взял для дома. Пришлось вернуться, набрать две бумажные сумки всяких продуктов и снова все запереть. Ему хотелось спуститься к набережной, поглядеть, как серые волны колышутся там среди свай пристани, вдохнуть запах морской воды, поговорить с чайкой, которая — клюв по ветру — стояла на буйке. Он вспомнил стихотворение одной поэтессы, когда-то давным-давно пришедшей в экстаз при виде скользящей спирали чайкиного полета. Стихотворение начиналось так: «В тоске иль в счастье крылами веешь, стихии дочь?» Вопроса этого поэтесса так и не выяснила, да, вероятно, и не стремилась выяснить.

С двумя тяжелыми сумками в руках, полными праздничных закупок, было не до прогулки. Итен усталыми шагами прошел по Главной улице и свернул на свою Вязовую к старинному дому семьи Хоули.

Мэри отошла от плиты и взяла у него одну сумку.

— Мне столько всего нужно тебе рассказать. Просто не терпится.

Он поцеловал ее, и она почувствовала, какие у него сухие губы.

— Что с тобой? — спросила она.

— Устал немножко.

— Но у тебя же было три часа перерыва.

— Мало ли там дел.

— Надеюсь, ты не в миноре?

— Такой уж день — минорный.

— Нет, день сегодня замечательный. Подожди, ты еще ничего не знаешь…

— Где ребята?

— Наверху, слушают радио. У них тоже есть новости.

— Что-нибудь неприятное?

— Ну, почему ты так говоришь!

— Сам не знаю.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Да нет! Вот пристала!

— Такие радостные новости — нет, подожду до послеобеда. Ну, ты у меня и удивишься!

Аллен и Мэри-Эллен кубарем скатились вниз по лестнице в кухню.

— Пришел! — сказали они.

— Папа, у тебя в магазине есть «Пикс»?

— Корнфлекс? Конечно, есть, Аллен.

— Принесешь нам несколько коробок, а? Это те самые, где надо вырезать маску Микки-Мауса.

— Не великоват ли ты для Микки-Мауса?

Эллен сказала:

— Крышку с коробки срезают, потом надо приложить десять центов, и они пришлют такую штуку для чревовещания и как ею пользоваться. Только что передавали по радио.

Мэри сказала:

— Расскажите папе, что вы собираетесь делать.

— Мы хотим участвовать во всеамериканском конкурсе на сочинение «Я люблю Америку». Первая премия — поездка в Вашингтон, встреча с президентом, и родители тоже. И вагон всяких других премий.

— Прекрасно! — сказал Итен. — Но о чем речь? Что от вас требуется?

— Это херстовские газеты! — крикнула Эллен. — Объявили по всей стране. Надо написать сочинение на тему «За что я люблю Америку». Кто получит премии, тех будут показывать по телевизору.

— Блеск! — крикнул Аллен. — Скажешь, плохо? Поездка в Вашингтон, гостиница, театры, к президенту и мало ли чего еще! Скажешь, не блеск?

— Скажу: а школа?

— Это летом. Премии объявят четвертого июля, в День независимости.

— Ну что ж, тогда пожалуйста. А на самом деле что вы любите — Америку или премии?

— Слушай, отец, — сказала Мэри. — Не порть им удовольствия.

— Я просто хочу отделить корнфлекс от Микки-Мауса. А они все валят в одну кучу.

— Папа, а где это можно взять?

— Что где взять?

— Ну, вроде кто чего об этом писал.

— У твоего прадеда было много хороших книг. Они на чердаке.

— Какие? Про что там?

— Ну, например, речи Линкольна, и Дэниела Уэбстера, и Генри Клея. Можешь полистать Торо, или Уолта Уитмена, или Эмерсона. Да и Марка Твена. Они все там на чердаке.

— Папа, а ты сам их читал?

— Твой прадед был мой дед. Он читал мне вслух кое-когда.

— Ты поможешь нам писать сочинения?

— Тогда они будут не ваши.

— Ну ладно, — сказал Аллен. — Только не забудь принести «Пиксов». В них ведь железо и много всего полезного.

— Постараюсь не забыть.

— Можно, мы пойдем в кино?

Мэри сказала:

— Вы же собирались красить пасхальные яйца. Они уже варятся. После обеда можете заняться этим на южной террасе.

— А можно, мы пойдем на чердак посмотрим книги?

— Если не забудете погасить электричество. Однажды там целую неделю горел свет. Это ты не выключил, Итен.

Когда дети убежали, Мэри сказала:

— Ты рад, что они будут участвовать в конкурсе?

— Конечно, рад, пусть только займутся этим как следует.

— Мне просто не терпится рассказать тебе. Марджи сегодня гадала на меня. Три раза подряд, потому что у нее никогда в жизни так не было. Три раза! Я сама видела, какая шла карта!

— О господи!