— На улице взрывы! То ли стреляют, то ли бомбы кидают и все страшно орут!

— Это Синко де Майо[25]! — крикнула я матери. — Скажи ей, чтобы включила новости. Это всего-навсего Синко де Майо!

Но Магда продолжала визжать в телефон, ей снова было пять лет, и она сидела в бомбоубежище, переживая очередную бомбежку. И эта бомбежка длилась у нее в голове вот уже восемь месяцев и, возможно, останется с ней до конца жизни.

Поэтому я напомнила себе, что и с моим отцом произошло примерно то же самое. Не на такую страну он рассчитывал. И был уверен, что все это — в прошлом.

Я взглянула на часы, чтобы убедиться, что репетиция в театре подо мной закончилась, и только после этого врубила музыку и пылесос. У меня подскочило давление, и, поскольку ругать русского старика за идеализм было бессмысленно, я решила отыграться на ковре. Он почему-то никогда не становился по-настоящему чистым, как бы я ни старалась. Где-то он был цвета овсянки, где-то — бежевый, а некоторые пятна напоминали детали фотографий с места преступления. Мне приходилось осторожно обводить щеткой пылесоса вокруг книжных стопок, которые служили мне чем-то вроде дополнительной мебели — подставками для кофейных чашек, писем и журналов. Я не хотела заводить себе книжные полки: боялась, что почувствую необходимость расставить книги по какому-нибудь четкому принципу: по десятичной классификации Дьюи, или в алфавитном порядке, или каким-то еще более ужасным способом. Книги обитали в моем жилище стопками, порой с меня ростом, и порядок, в котором они располагались, был настолько субъективным, насколько хватало моей фантазии.

Набоков у меня находился между Гоголем и Хемингуэем, уютно устроившись между Старым и Новым Светом; Уилла Кэтер, Теодор Драйзер и Томас Гарди лежали вместе не из-за хронологической близости, а потому что все они так или иначе ассоциировались у меня с сухостью (хотя в случае с Драйзером с сухостью было связано, пожалуй, только имя[26]); Джордж Элиот и Джейн Остин разместились в одной стопке с Теккереем, потому что из его книг у меня была только «Ярмарка тщеславия», и мне казалось, что Бекки Шарп будет чувствовать себя лучше в дамском обществе (и в глубине души я тревожилась, что, если поселить ее рядом с Дэвидом Копперфилдом, она может его соблазнить). Дальше шли разные стопки современных авторов, которые, по моему мнению, чувствовали бы себя комфортно в обществе друг друга, окажись они на одной коктейльной вечеринке. Ну и еще у меня было как минимум три стопки книг, которые сама я терпеть не могла, но не избавлялась от них на случай, если кто-нибудь вдруг захочет взять почитать. Например, захватывающий роман о семье цирковых артистов или книга в экспериментальном жанре о путешествующей во времени монахине. Мне было бы ужасно обидно, если бы пришлось кому-то объяснять, что я читала эту книгу, но, к сожалению, недавно ее выбросила. Не то чтобы у меня часто что-нибудь просили. Но время от времени хозяин квартиры Тим или его бойфренд Ленни заходили в гости, чтобы порыться в моих стопках и задать лучший вопрос на свете: «Слушай, не посоветуешь, чего бы такого почитать?» Мне нравилось быть подготовленной.

Стопки с книгами были главным украшением моего дома. Здесь стояло немного красивой мебели, которую мне отдали родители, и кое-какие стандартные прямоугольные вещи из «Икеи», но за три года, которые я прожила в этой квартире, у меня так и не дошли руки до стен — на них не было ни одной картины. А кроватью мне по-прежнему служил брошенный на пол матрас. Наверное, из-за семейных преданий моего отца мысль, что в один прекрасный день мне, вероятно, придется бежать через границу, никогда не казалась мне слишком дикой. Если не считать книг, я никогда не обзаводилась таким количеством вещей, которое нельзя было бы перевезти с места на место на верхнем багажнике автомобиля. Казачьи набеги могут начаться в самый неожиданный момент.?

Неделю спустя я получила от родителей посылку. В свертке обнаружилось два экземпляра брошюры с перечнем выпускниц Маунт-Холиока (я так до сих пор и не попросила поменять в нем мой адрес), коробка конфет «Франго» с мятной начинкой и вырезка из «Чикаго трибьюн» с передовицей об антитеррористическом законе. Если честно, мне было лестно, что отец вдруг начал считать мою работу если и не увлекательной, то по меньшей мере небезопасной. Мне даже почти захотелось, чтобы она и в самом деле была такой. Все свое детство я слушала истории о русских революционерах и эмигрантах и как будто бы готовилась к великой борьбе. И где я теперь? В библиотеке, где и побороться-то не с кем — ну не считая Лорейн Бест. И еще Джанет Дрейк, которая даже имени моего не знает.

Я легла на спину прямо на полу и стала читать брошюру. Моя одногруппница, с которой мы на первом курсе жили в одном общежитском корпусе, славилась тем, что курила благовония и разбавляла вино фруктовым соком. В брошюре было сказано, что она открыла в Мэне приют для женщин, подвергшихся избиению и домашнему насилию, и недавно выступала с речью перед конгрессом. На следующей странице была девушка, которая окончила университет прошлой весной, а теперь измеряла, с какой скоростью тают ледники, в перерывах между всевозможными стипендиями. Выпускница 1984 года боролась за права сексуальных меньшинств в Калифорнии — в брошюре была фотография, на которой они с подругой стояли на фоне деревянного дома девятнадцатого века, который вместе отреставрировали.

Я представила себе, что в этой брошюре могли бы написать обо мне:

Люси Гулл, выпуск 2002, сегодня отважно выдала на руки десятилетнему читателю «Войну тележек»[27], несмотря на засилье в данном произведении игрушечного оружия и тот факт, что книга напрочь лишена так называемого «божественного света».

«У меня не было другого выбора, — объясняет мисс Гулл, которая к своим 26 годам достигла определенных успехов лишь в проставлении штампов в книжных формулярах, в возвращении книг на полки и в чтении вслух смешными голосами. — Дело в том, что мы не имеем права отказывать в выдаче книг, если у человека есть читательский билет. Я даже не вполне понимаю, зачем вы со мной беседуете».

Гулл живет одна, в квартире над театром, часто забывает воспользоваться увлажняющим кремом, и недавно у нее на задней поверхности бедер появилась сыпь из-за аллергии на ткань, которой обит ее библиотечный стул.

В ту ночь мне снились книжные формуляры. Лорейн показывала мне книгу в простом красном переплете и спрашивала, кто из читателей брал ее на руки. И я зачитывала ей имена из формуляра: Иэн Дрейк, Джордж Буш и Господь Бог.

Иэн был гениальным ребенком, что правда, то правда. Как-то в ноябре он пришел со своей няней — он уже несколько недель приходил не один и все это время без особой охоты уносил домой разные биографии и сборник мифов и легенд американских аборигенов. («Они все про ворон, — сказал он, возвращая книгу. — Мой отзыв об этой книге такой: с воронами они тут переборщили».) Его няня Соня была забитой филиппинкой с пятилетней дочкой, которая иногда молчаливо их сопровождала и, пока Иэн выбирал книги, сидела в углу и теребила библиотечных кукол. Когда Иэн находил себе какую-нибудь детскую повесть, Соня внимательно вертела книгу в руках и перелистывала страницы, как будто надеялась, что книга подаст ей какой-нибудь знак о своей пригодности или непригодности, и наконец спрашивала: