Лишь спустя какое-то время я осознал с безусловной ясностью: Хассиба вовсе не торговала цветами, как я предполагал изначально. Все ее жесты посреди рынка, пассы руками, наполненными цветочными лепестками, были обязательными ритуалами, которые могли бы облегчить тяжесть потери отца. Она шествовала по улочкам, теми потаенными местами, где некогда они шагали вместе. Несла, словно священные мощи, останки цветов, которые сеял, сажал и взращивал ее отец.

И когда я все это окончательно осознал, почувствовал себя неуклюжим, тупым, оскорбившим ее. Хотелось молить ее о прощении. Я был захвачен в плен собственными иллюзиями, уверовал в собственных призраков. Пока еще не научился противостоять обману собственных ощущений и чувств, которые я бесцеремонно и неразумно приписывал ее странным и чарующим поступкам.

Вновь и вдруг осознал, как слепы мы бываем, оказываясь в разных жизненных обстоятельствах. И особенно когда охвачены любовью. Понимать другого — значит бросать вызов. Надеяться проникнуть в тайные желания и вожделения другого — значит бросаться в бурное море ошибок и двусмысленностей, погрешностей и заблуждений, иногда счастливых и благодатных. Но чаще случается вовсе наоборот.

Очевидно, Хассиба развлекалась, заставляя меня все глубже погружаться в бездну заблуждений, подыгрывая мне, когда торговалась из-за цветов, которые я безуспешно и упрямо пытался ей подарить. Да, я был смешон в этой моей настойчивости и непоколебимости. Я попросил у нее прощения. Мы вместе посмеялись надо мной. Спросил, отчего она не сказала правды с самого начала.

— Истина в том, — усмехнувшись, сказала Хассиба, — что ты хотел не только купить цветы, ты хотел чего-то большего. Букет всего лишь повод заговорить со мной, чтобы я смогла познакомиться с тобой. Я не могла тебя приворожить вот так сразу. К тому же ты мне открыл мою собственную слабость, хрупкую черту. Словно бы сказал: «Я всего лишь неосязаемая фантазия в твоих руках. Делай со мной все, что пожелаешь». И еще, ты поступал, как поступают все мужчины, каждый шаг был предсказуем. Ты не смог меня удивить. У нас в Могадоре уже с самого детства любая девчонка знакома со всеми трюками, что пытаются сотворить мужчины. Они принимают за сущую реальность свои собственные выдумки и даже рьяно сражаются за них и охраняют от нападок. Мой дед, Хуан Амадо, тоже был во власти своих химер. Перед взором каждой новой возлюбленной он со всей серьезностью и непоколебимой уверенностью воздвигал причудливые замки грядущей жизни. Потом разрушал в едином порыве их до основания, а после создавал новую иллюзию, захваченный в плен вожделением к очередной особе. Бабушка Хассиба подробно описала своего супруга, поведала о его силе и, что любопытно, о его слабости и некоторой даже ущербности, когда речь заходила о его навязчивых идеях и одержимости. Эта полная иронией история называлась «Меж губ воды». Она рассказывала, будто от имени моего деда, как он продвигался шаг за шагом по жизни от одной иллюзии к другой. От одной иллюзорной уверенности к следующей… Бабушка говорила, что ее муж был Сомнамбулой, он все делал как истинная Сомнамбула, особенно когда случалось влюбиться. Она бранила его и наслаждалась им с усмешкой, как я браню и наслаждаюсь тобой. Потому что мы тоже Сомнамбулы. Единожды увидев тебя на базаре, я знала об этом, почувствовала, как перехватывает дыхание. Увидела твои глаза, твой масляно-шелковистый взгляд, совсем такой же, как и мой. Почувствовала твою плоть, жар, который охватывал тебя, прожигая насквозь все тело. Жар, который разжигал твой живот и спускался все ниже и ниже. Жар, который сулил мне блаженство. Жар твоей плоти, который становился все более явственным при каждом моем взгляде и моей улыбке. Мы оба — Сомнамбулы, и мы поняли это с первого же мгновения. Словно малое семечко, знающее изначально, какая земля плодородна и подходит ему, владеющее искусством с первого мгновения слышать и распознавать во всем, в окружающем мире голос Сомнамбулы, ее зов. Зов земли.

Хассиба коснулась моей рубашки, провела своей прохладной рукой по моей спине. Почувствовала и мою улыбку, и мой озноб, и, наконец, мой восторг и удовольствие. Сквозь сладостно долгую улыбку добавила:

— А вот теперь я стала привидением, призраком, духом, который вселился в тебя.

И она оказалась права.

Порыв ветра вновь пробежал среди ветвей магнолий. И с новой силой бросил нас опять в объятия друг друга. Там, в Гранатовой башне, и снова мы подчинились его могучему зову.

За четыре месяца до нашего знакомства, словно в забытьи, молча, с отсутствующим взглядом следила Хассиба, как хоронят ее отца. До конца не могла поверить в то, что уже произошло, и одновременно была исполнена горечью потери.

Пепел, как того пожелал сам отец, схоронили посреди его сада. Он вовсе не хотел, чтобы развеяли его над канавой на задворках хаммама. Так было принято в Могадоре. После подобного ритуала покойные смешивались с водой, пеной и морем, а затем возвращались легким морским бризом, чтобы навсегда затеряться в тени вещей.

Тем более он не хотел упокоиться на кладбище, за чертой города, у Малых Восточных ворот, что ведут в Марракеш. Там и без него хватало страждущих, томящихся в ожидании Страшного суда.

Отец пожелал смешаться с землей. Но обязательно там, где черпали соки корни старой магнолии. Он и предположить не мог, что однажды суждено ему будет обрести покой в тени густой кроны могучего дерева, которое много лет назад он собственноручно посадил, следил за ним и ухаживал всю свою жизнь. Пожелал превратиться в нечто, что скользит в чреве ствола, поднимается вместе с его соками, становясь нервной дрожью листвы, ее шорохом и пульсацией. Превратиться в нечто, что сокрыто в каждом цветке, его аромате и легковесной пыльце. В нечто, что подхватывает едва ощутимое дуновение ветра и одаривает живых нежданной радостью.

Женщины, облаченные в черные и белые одеяния, выстроились кругом подле того дерева, что росло у подножия Гранатовой башни. Все опустились на колени и принялись рыть могилу руками под протяжные песнопения и нескончаемые тихие разговоры.

Яма мало-помалу росла. С каждой отброшенной горстью земли женщины вздымали руки к небесам, словно в блаженной молитве, описывая ладонями в воздухе круги. Это была печальная песнь рук, в унисон которой звучала заунывно земная, полная слезливой печали песнь:

Ты ушел, захлестнул тебя сон,

рекою ринулся в жилы.

Сон тишины — тихий сон,

сон долгой ночи в могиле.

Пробудившись от жизни, в вечные сны отошел.

Давай же схороним все, что ты уже позабыл:

твое лицо без улыбок и слез,

твои руки без силы и нежности,

твои ноги без ловкости единого шага,

твои глаза, смотрящие в себя,

твой рот, забывший голод,

холод тебя пеленает,

словно невидимый парус,

горечь, которую ты уже не знаешь, нас никогда

не оставит.

Проходим мимо — и тебя не видим.

Садимся к твоему столу, на твой диван.