Помню один случай нашего баловства, когда мы сильно подвели нашего учителя. Он зачем-то залез в подполье, вход куда был в нашем классе. Балуясь, мы захлопнули крышку люка и на нее надвинули парту. Стали смеяться и топать ногами, распевая: «Ах, попалась птичка, стой, не уйдешь из сети!..» Учитель тоже смеялся и просил его выпустить, но наша игра затянулась, и вот учитель начал громко петь на церковный лад молитву: «Изведи из темницы душу мою, исповедатися имени Твоему, аллилуйя!»

В это время дверь в класс отворилась и вошел попечитель школы, местный лавочник. Мы все притихли, а учитель продолжал петь: «Изведи из темницы…»

— Это еще что за безобразие! — закричал попечитель, велел открыть люк и полез в подполье, там в потемках он попал в яму с жидкой глиной, из которой его вытащил учитель. Оба, испачканные глиной, вылезли наверх.

Учитель от нас вскоре уехал, и нам было его жалко.

Раз в начале лета мы с отцом поехали в лес на болото теребить мох для постройки нового дома. Набрав полную телегу седого мху, мы поехали домой. Отец велел мне вести под уздцы лошадь. Я повел, да не так, телега застряла в грязи, и отец жестоко отругал меня, называя дурацкой охлябиной. Это было самое сильное выражение отца, когда он был в гневе на кого-либо из детей-мальчишек.

Когда приехали домой, гнев отца на меня еще не простыл. Но тут мать подала ему письмо. Он прочитал его, внимательно посмотрел на меня, взгляд его смягчился, и он сказал мне вдруг потеплевшим голосом:

— Ну, Федька, собирайся в Питер, Петя пишет, что тебе есть место в мясной лавке, надо поскорее ехать, а то займут.

У меня от радости затрепетало сердце. Значит, исполняется моя мечта увидеть Питер, о котором я слышал от старших братьев, да и от самого отца, который, рассказывая о нем, часто добавлял: «Да, брат, Питер бока вытер», — и объяснял, как несладко там живется мальчикам, приехавшим из деревни в ученье в лавки, в трактиры или в мастерские. Этим он подготавливал меня к общей судьбе учеников, которых просто называли мальчиками.

Я не боялся этой судьбы, был к ней морально подготовлен и нисколько не жалел деревенской жизни. Сборы были недолги. Через день, сложив смену белья, пару запасных портянок и новые валенки в деревянный сундучок, я простился с родными, поцеловал мать, сестренку Саню и недавно родившегося братишку Колю и, получив от отца родительское благословение, был отвезен им на станцию Родионово. По пути отец давал мне последние наставления: не забывать деревню, то есть оказывать ему посильную помощь, когда вырасту, быть старательным и бережливым, а главное — не баловаться в городе, то есть не приучаться курить, пить вино и играть в карты или на бильярде. Я слушал его и обещал не баловаться.

Отец купил мне билет. И вот подошел поезд, отец посадил меня в вагон, попросил какого-то дядьку-попутчика присмотреть за мной в пути, со слезами на глазах перекрестил меня, поцеловал и вышел. Поезд тронулся и унес меня навстречу новой увлекательной самостоятельной жизни.

Я не только впервые ехал в поезде, но и в первый раз видел поезд и железную дорогу. Весь вечер и всю ночь я не спал, все глядел на мелькание меняющихся картин за окном. Мимо меня проносились какие-то огни, дома, станции, все было интересно, но немного и жутко. А когда замелькал окнами и загрохотал колесами мимо нашего поезда первый встречный поезд, он меня так оглушил и изумил, что я долго не мог прийти в себя.

Ночь прошла. Рассветало. Поезд вкатился под крышу петербургского вокзала. Я с попутчиком, длинноусым мужчиной, вышел из вагона и на платформе увидел брата Петю. Мы расцеловались, он взял мой сундучок и повел меня сквозь толпу к выходу из вокзала. Так в воскресенье 7 сентября 1907 года началась моя жизнь в Питере.

Петя с видом знатока вывел меня на площадь, и мы пошли с ним по Невскому проспекту. Все меня удивляло. И масса извозчиков, и конка, и большие красивые дома, которые я даже не смел называть домами, а то и дело спрашивал Петю:

— А это что за здание, а это что за здание?

— Какое там здание, просто дом и дом, — отвечал равнодушно Петя.

По Владимирскому мы пришли на Загородный проспект и вошли в небольшой четырехугольный двор дома № 4. Стены двора были окрашены желтой краской, и в них было много окон. Мы поднялись в квартиру на пятом этаже. Здесь жили два родственника — Орлов и Дорофеев, имевшие мясные и зеленную лавки, их родня и работники — взрослые молодцы и ученики-мальчики. Хозяева с семьями занимали в квартире две комнаты. Все работники, человек двенадцать, помещались в третьей комнате и спали по два человека на одной кровати без простыней. Обои на стенах возле кроватей были густо покрыты следами раздавленных клопов, которые я сначала принял за узоры. Я поел вместе с молодцами и ночевал в этой квартире. На другой день вечером мой родственник, один из этих молодцов, повел «ставить меня на место» в мясную лавку в другом конце Загородного проспекта. Хозяин этой лавки, плотный мужчина средних лет, с бородкой и усами, пытливо осмотрел меня, нажал мне на плечо рукой и заявил:

— Этот мальчик, Василий Степанович, мне не годится, мне надо мальчика покорпуснее, а этот разве может возить тележки и носить тяжелые корзины на голове?

У меня упало сердце. Я остался ни с чем. Еще не успев поработать, я уже стал безработным.

Неделю прожил у Пети на его харчах. Из Кронштадта приехал брат Вася, у которого была отдельная комната, где он жил с женой и ребенком. У Васи я прожил целый месяц, гуляя по улицам или помогая в чем-нибудь сестричке Маше. Мне выходило место мальчиком-поваренком в ресторане Морского офицерского собрания. Я был совсем не прочь ходить в белом колпаке, но наказ отца был поставить меня только в мясную лавку, и Вася не посмел не исполнить его желания.

Наконец из Питера пришло письмо. Мне нашлось место в мясной лавке. Меня взял родственник Петиного хозяина, Александр Лукич Орлов, у которого были мясная лавка на Большой Московской, д. 1/3, и зеленная на Загородном, д. 4. Он и его жена Любовь Васильевна были еще молодые и имели двоих детей: Леньку пяти лет и годовалого Володьку. Из-за этих детей у меня было немало неприятностей, потому что кроме работы в лавке приходилось быть им еще и нянькой, при этом не всегда угождая хозяевам.

— Ну, Федор, беру тебя на три года в мальчики, — сказал мне хозяин. — Смотри старайся, не балуйся. Будешь баловаться — буду наказывать, а то и совсем выгоню, — пригрозил он.

Меня взяли в ученье на условиях: заплатить мне за три года 90 рублей, выплачивая их частями по мере надобности; харчи, квартира, стирка и баня хозяйские. Через три года я должен был получать уже по 5 рублей в месяц и уметь кое-что рубить и продавать. А пока мои обязанности были: утром убирать лавку, ходить с чайником за кипятком для чая молодцам и за булками к завтраку, затем до часу дня разносить на голове корзины с провизией по квартирам покупателей. В час дня обед. После обеда — снова убирать лавку, разносить корзины с провизией или развозить их на тележке более крупным покупателям вроде ресторанов, столовых, чайных. Вечером — ошпарка и чистка телячьих голов и ножек, размолка сала на ручной мясорубке и перетапливание его на плите в соседней чайной. Кроме того, приходилось бегать за водкой для молодцов в соседнюю казенку и проносить водку тайно от хозяина или старшего приказчика. Приносить водку молодцам в лавку строго запрещалось, и за это мальчиков крепко бил хозяин. За отказ приносить водку мальчиков не менее крепко били молодцы. Вообще мальчиков здесь били ежедневно по малейшему поводу и без повода. Пощечины, затрещины, зуботычины и просто избиение были обычным явлением.