— Бедная мать! — прошептал он. — Она напевает «песню вождя» в честь моего возвращения. Подожди меня здесь…

И он один вошел в комнату.

4. ФОРТ ЛУКУТ

— Уверяю вас, мой друг, что военный дух слабеет! И это началось уже давно. Даю сроку не более десяти лет, и у Союза не будет армии, то есть армии, достойной этого названия!

Так говорил старый, толстый широкоплечий офицер с красным, как сырой ростбиф, лицом и седыми, торчащими как щетина, усами.

Глядя на капитана Адольфа Штрикера, нельзя было сомневаться в том, что он совершил столько же походов, сколько лет был на службе. Все в нем: манера держать голову, пронзительный взгляд маленьких серых глаз под густыми бровями, складки на лице и даже толстый короткий нос, — показывало опытного и бывалого человека.

На нем был надет сюртук… На дальнем востоке офицеры вообще одеваются небрежно, но и там такой сюртук был редкостью: он до того выцвел и вылинял, что невозможно было определить первоначальный вид материи. Шерстяная сорочка без галстука, солдатские панталоны, заправленные в громадные сапоги, и белая фуражка — вот наряд, в котором появлялся обыкновенно капитан.

Капитан и еще несколько таких как он составляли в Лукуте кружок старых холостяков, недружелюбно смотревших на щеголеватых женатых офицеров. Члены кружка потягивали виски и дымили из своих коротеньких трубок.

В этот день товарищами Штрикера были: доктор Слокум, старший хирург в крепости, капитан Бюркэ и два или три поручика.

— Вы правы, капитан, — согласился доктор (за недоверие, с которым он относился к их жалобам, солдаты называли его татарином), — армия уже не та, какою была во время мексиканской войны!

— Однако, — заметил один из поручиков, — чем же именно так изменилась армия? Разве она хуже исполняет свои обязанности? Разве солдаты разучились драться?

— Вот что, милый мой: если вы будете тянуть лямку 30 лет, побываете в пятнадцати походах да еще в разных командировках, то по-другому запоете.

Эту речь, не без выражения, произнес капитан, поглядев на доктора, который при этом издал одобрительный звук.

— О, эти молодые люди ни в чем не сомневаются! — прибавил ветеран между двумя затяжками.

Разговор зашел о различных достоинствах офицеров, произведенных из рядовых, и так как тема эта была неисчерпаема, то и спор затянулся бы до обеда, если бы прибытие нового лица не прекратило его.

Вновь пришедший был молодой человек, одетый в белую фланелевую блузу, большие сапоги до колен и с соломенной шляпой на голове. Он ворвался как ураган, потрясая над головой пачкой писем и журналов.

— Господа, честь имею кланяться, — сказал он. — Я из Сант-Антонио с Чарлеем Колорадо и почтовой сумкой… Поручик, вот депеши коменданту… Письмо вам, Штрикер… Майор, вам уйма газет… Колет!.. Кинслей… это вам. А теперь, господа, поговорим. Что новенького?

— Прежде всего, милый Мэггер, — ответил доктор, — скажу, что мы вам так же рады, как розам в мае!..

И в самом деле, в минуту общее настроение совершенно переменилось. Люди, только что печальные и недовольные, озабоченные и даже готовые повздорить и поссориться с первым встречным, стали неузнаваемы.

Удаленные от обжитых мест, городов, соединенные часто против воли и желания, офицеры, стоящие гарнизоном в пограничных укреплениях дальнего востока, вообще склонны на все смотреть враждебно, придирчивыми глазами. От безделья они собираются в дежурной комнате; там, встречая одни и те же лица, начинают бесконечные споры и ссоры. Вражда и даже дуэли — вещь нередкая. Если к этому прибавить, что Лукут был далеко от железной дороги, курьер и почта приходили редко, а окрестности кишели индейцами и разбойниками, отчего дороги не были безопасны, — станет понятным, какое приятное оживление приносили курьер и его почта.

Но странная вещь: никто из офицеров не поинтересовался узнать, каким способом удалось пришедшему достать и доставить им так долго ожидаемую почту.

Мэггер не торопился рассказывать. Преспокойно обмахиваясь от жары своей широкополой шляпой, он улыбался, наблюдая ту радость, которую он, так сказать, принес этим людям в своей сумке.

Не было ничего солдатского во всей его фигуре, хотя за кожаным желтым поясом и висела пара револьверов. Характерной особенностью его физиономии была смесь независимости, свободы и холодной неустрашимости. Достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что этот человек ничего и ни у кого не просил и ничего не ждал.

Прочитав свои письма, капитан Штрикер подошел к нему.

— Расскажите-ка нам, любезный Марк, как это вы ухитрились пройти мимо этих проклятых индейцев?

— Ну, это не Бог знает какая трудность! Недаром же я три года состою специальным корреспондентом… Когда Чарлей и я находим невозможным ехать днем, мы едем ночью, — вот и все!.. У нас вышла только маленькая стычка у самого форта с двумя или тремя из краснокожих, но когда они увидели, с кем имеют дело, то бежали.

— Говорят, что газетчики, как кошки, всегда становятся при падении прямо на ноги, — промычал доктор с явным намерением сказать любезность. — Мне приходилось препарировать кошек, и хотя уверяют, что они крайне живучи, тем не менее они умирали под моим ножом… Мой милый Мэггер, вы дурно кончите, и если вас схватят и скальпируют, ни я и никакой другой хирург не будем в состоянии возвратить вам кожу с вашей головы.

— Ха! — пренебрежительно сказал на это Мэггер, помахивая хлыстом.

Со своим большим носом, желтыми, очень короткими волосами, голубыми глазами и лукавой улыбкой, таившейся а уголках губ, он всегда имел вид, будто над кем-то или над чем-то смеялся.

— Пока еще краснокожие не добрались до моих волос, — да и трудно же им будет снять их: я позаботился перед отъездом из дому поостричься как пудель.