С осени тридцать девятого мы действительно перестали молиться. Двенадцатого ноября. Как и во многих семьях, причиной отказа от молитвы стало исчезновение родного человека. Впрочем, если честно, пару недель наши молитвы были особенно истовыми, а затем, с первой оттепелью, пошли на убыль. Когда во дворе засинели первые колокольчики, молитвы иссякли.

Я не собиралась делиться этим с Клотильдой, которая презрительно вздернула брови. Оглядев детские головки, она укрыла их своим платком, будто надеясь оградить от нашего безверия.

– Оголодаете – по-другому запоете, – пробормотала она себе под нос и быстро заговорила по-чешски с Отцом Близнецов.

Этого языка мы не знали, но из-за резких окончаний слов и прерывистой манеры речи у меня создалось впечатление, что каждый советовал другому знать свое место. Перепалка нарастала, и доктор Мири, у которой на лице отразилась растерянность, смешанная со страхом, почти как у маленькой девочки – свидетельницы родительской склоки, вклинилась между спорщиками и обратилась к нам с сестрой.

– Знаете что, – голос ее звучал мягко, хотя ей пришлось перекрикивать двоих, – вместо молитвы, наверное, можно загадывать желания. Вы ведь загадываете желания, правда? В этом никто не сможет вам помешать.

Говорила она так ровно, так заученно, что до меня дошло: в обязанности доктора Мири входит улаживание подобных конфликтов. Сейчас ей это удалось. Клотильда плюнула на пол, признав свое поражение в споре, а Отец Близнецов, едва заметно улыбнувшись такому изобретательному миротворчеству, вернулся к опросу.

– Домашний адрес? – уточнил он. – Другие братья или сестры есть? Ваши родители – оба польские евреи, правильно? Роды естественные? Или кесарево? Осложнения были?

Мы слышали, как царапало по бумаге перо, когда он сортировал подробности наших ответов, но потом, уже в самом конце, мимо нас под лай собак промаршировала, вздымая пыль, рота охранников, и Отец Близнецов швырнул авторучку на землю, да с такой силой, что мы даже вздрогнули. Младенцы заревели еще громче. Блоковой зарылся лицом в ладони; казалось, он уснул навеки, решил проститься с этой жизнью, вот и все. Нас уже просветили, что здесь такое случается. Мы с минуту глазели на рано поседевшую макушку, но тут Отец Близнецов ожил, поднял голову и встретился с нами взглядом.

– Виноват, – проговорил он со слабой улыбкой. – Чернила кончились. Все в порядке. Постоянно чернила кончаются. Постоянно… – Мы подумали, что ему вот-вот опять станет плохо, но нет: так же внезапно, как и в первый раз, он выпрямил спину, а потом широко улыбнулся и махнул рукой. – Бегите на построение.

Мы послушно развернулись, но он остановил нас жестом. Внимательно посмотрел нам в глаза. Нетрудно было понять: сейчас он скажет нечто такое, что многократно повторял детям, которые умели слушать.

– Вот вам первое домашнее задание: учите имена остальных девочек. Повторяйте друг дружке вслух. Когда поступит новенькая, запомните имя. Когда кто-нибудь нас покинет, запомните имя.

Я обещала постараться. Стася тоже. А потом она спросила: его-то на самом деле как зовут?

Отец Близнецов принялся разглядывать заполненные бланки. Можно было подумать, он впервые видит аккуратно зафиксированные собственной рукой ответы, как будто эти чернильные крестики, проставленные в нужных графах, перечеркнули его самого. Когда мы, так и не дождавшись отклика, уже решили уйти, блоковой поднял взгляд.

– Когда-то я носил имя Цви Зингер, – ответил он. – Только это уже не важно.

На заре, с первыми проблесками света, все выстроились на перекличку, и мы едва не зажимали носы от запахов пепла и немытых тел. Затяжная сентябрьская жара накатывала волнами, обволакивая нас пылью. На той перекличке я впервые увидела всех подопытных Менгеле разом: среди них были двойни, тройни и, далее, лилипуты, калеки, евреи с арийской, а значит, любопытной, с его точки зрения, внешностью. Если одни разглядывали нас с бесхитростным любопытством, то другие – с явной настороженностью, и я невольно подумала: сколько же должно пройти времени, чтобы мы больше не считались «пришлыми». Подозрительные взгляды сверлили нас и во время завтрака, когда мы вгрызались в каменные хлебные горбушки, запивая их бурым пойлом, именуемым «кофе». Почти всю свою пайку хлеба я отдала Стасе. Но бурую жижу выпила до капли, хотя это была мерзкая кислятина, сваренная, как выразилась моя сестра, в худом башмаке на мутной реке. Отхлебнув этого напитка, Стася закашлялась, и у нее изо рта вылетела длинная струйка. К сожалению, точно на этом расстоянии оказались Рабиновичи: они стояли в очереди на раздачу, и Стасин плевок нанес оскорбление старшему брату, угодив прямо на лацкан его сюртука.

Рабиновичи были из числа лилипутов. В лагере они жили своим кланом во главе с патриархом-капельмейстером; все ходили в шелках и бархате – в своих вычурных цирковых костюмах, отделанных золотым позументом, кружевом и бахромой. У всех женщин были высокие пышные прически, у мужчин – волнистые бороды, которые при ходьбе развевались, наподобие хоругвей. Это зрелище вызывало только неловкость. Я против них ничего не имела, но вполне могла понять, за что их не любят. Во-первых, где это видано, чтобы в Освенциме не разлучали целую семью? А во-вторых, они ставили себя выше всех, потому что пользовались особым расположением Менгеле. Подумать только: им предоставили отдельную просторную палату лазарета, где множились недосягаемые предметы роскоши: столы с ажурными скатерками, розовые тюлевые занавески на окне. Большой чайный сервиз с рисунком вербы. Обитое велюром креслице, рассчитанное будто на ягненка. Менгеле подарил им даже радиоприемник, доверив его Мирко, старшему из братьев. Если по радио звучала музыка, Мирко неизменно подтягивал, даже когда текста и не предполагалось; слова он сочинял на ходу, просто чтобы подпевать. Именно в этого лилипута и угодил Стасин плевок.

– Соображай, в кого плюешься, цуганг, – обращаясь к нам обеим, процедил Мирко.

Я с извинениями бросилась к нему, чтобы стереть этот сгусток, но Мирко отшатнулся, как будто вдвойне оскорбленный моим рвением, и смахнул плевок полями своей шляпы. Стася, бледная как мел, замерла с вытаращенными глазами. Зрачки расширились до предела, вбирая в себя это чудо. Нескрываемое изумление моей сестры уже граничило с наглостью.

– Чего уставилась, никогда таких, как я, не видала? – взвился Мирко.

– Ну почему же, видали мы таких, и не раз, – солгала Стася. – Нас постоянно в театр водили. На представления. Однажды гастролеры приехали – целая труппа таких, как вы.

Я нередко гадала, откуда берутся ее выдумки. Они получались естественными, как вторая натура. Меня, надо признаться, это иногда коробило, но сестра умела расположить к себе людей такого склада: враждебность Мирко тут же улетучилась. Кулаки сами собой разжались, отвращение как рукой сняло, и я увидела, насколько красиво его лицо. Такие черты бывают у молоденькой читательницы любовных романов, устремившейся мечтами к вымышленному герою. Не сомневаюсь, что Мирко сознательно использовал власть своей внешности: предоставив мне краснеть от неких глубинных ощущений, он галантно развернулся к Стасе: