— Расскажи мне еще о твоем младшем брате…

— Все ту же историю?

— Да. Ты всегда ее рассказываешь по-разному, но этого не замечаешь.

— Мы ходили вместе на охоту к устью реки. Вдвоем. И вот однажды это случилось. Он пришел ко мне в кровать. Видишь ли, не всегда братья и сестры так уж хорошо знают друг дружку. Мы тогда были еще совсем маленькими, мне было лет семь, но он пришел ко мне и потом приходил уже каждую ночь. Однажды его засек мой старший брат. И избил. С тех пор он и начал бояться, бояться, что тот его убьет. Тогда мать перевела меня спать в свою постель. Но мы все же продолжали спать вместе украдкой. В Прей-Ноп по вечерам уходили в лес или прятались в лодки. В Садеке находили пустую классную комнату.

— А потом?

— Потом ему исполнилось десять лет, двенадцать, тринадцать. И вот однажды у него случился оргазм. Он был так счастлив, даже плакал, только память у него отшибло совсем. Я тоже плакала. Это было как праздник, только без веселья и смеха, праздник, от которого хочется плакать, понимаешь.

Девочка плачет. Элен Лагонель плачет вместе с ней. Они часто так плакали вместе, плакали по-детски, не зная даже почему: от волнения, любви, одиночества.

— Я знала, что ты психованная, но все же не настолько, — говорит Элен.

— Почему это я психованная?

— Не знаю, как объяснить, но ты точно психованная, клянусь тебе. Может, из-за твоего младшего брата, ты так его любишь… может из-за него ты и помешалась.

Молчание. А потом Элен Лагонель задает новый вопрос:

— Ты кому-нибудь, кроме меня, рассказывала все это о твоем младшем брате?

— Чанху, однажды. Мы ехали на автомобиле в Прей-Ноп, ночью.

— Чанх, наверно, плакал.

— Не знаю, я рассказала и сразу же уснула.

Девочка замолкает, потом говорит опять:

— Ты знаешь, я уверена, что когда-нибудь Пауло найдет себе других женщин в Виньлонге или Сайгоне, белых женщин: встретит их в кино или просто на улице, а вернее всего на пароме.

Девочки смеются.

Элен спрашивает у девочки про Чанха, занимались ли они с ним любовью.

— Он отказался наотрез. Я много раз его просила, но не смогла уговорить, — объясняет девочка.

Элен вдруг ударяется в слезы:

— Ты скоро уедешь во Францию, а я останусь совсем одна. Мне кажется, мои родители больше не хотят, чтобы я жила с ними в Далате. Они вообще меня больше не любят.

Молчание. Потом Элен забывает о своей несчастной судьбе. И вновь возвращается к Алис, к той, что занимается любовью в канавах. Она говорит почти шепотом:

— Я не все тебе сказала… Алис, она к тому же берет деньги… и приличные… Она копит эти деньги на дом. Алис ведь сирота, у нее вообще нет родственников, ни единого, она говорит, что дом, пусть даже маленький, станет ее собственностью, тогда ей будет, куда деться: мало ли что может случиться… Так она говорит.

То, что рассказывает Элен, девочке вполне понятно:

— Ну да, ясно. Но, возможно, не только из-за дома она берет с мужчин деньги. Раз они вновь приезжают к ней, значит, им это тоже нравится. А сколько она берет?

— Десять пиастров. За каждый раз, даже если это в один и тот же вечер.

— Десять пиастров, это ведь совсем неплохо?

— Мне тоже так кажется… но я не разбираюсь в ценах, а Алис, она все об этом знает, даже сколько берут белые проститутки с улицы Катина.

Девочка. Глаза полны слез. Элен Лагонель обнимает ее и кричит:

— Что с тобой?… Ты плачешь из-за того, что я тебе рассказала?

Девочка улыбается Элен. Она говорит, что с ней все в порядке, просто когда говорят о деньгах, она вспоминает кое-что из своей собственной жизни.

Они обнимаются и сидят, прижавшись друг к другу, молча ласкаются, смотрят друг на друга с любовью.

Потом Элен снова говорит девочке.

— Есть еще кое-что, о чем я хотела тебе сказать — дело в том, что я такая же, как Алис. Ей нравится такая жизнь. И мне бы тоже понравилась. Я в этом уверена. Понимаешь, я бы тоже предпочла заниматься проституцией, а не ухаживать за прокаженными…

— Да что ты болтаешь… — смеется девочка.

— Здесь все об этом знают, кроме тебя. А как же иначе? Нас тут учат, чтобы мы потом нашли себе работу, так нам говорят, но все это чушь. Им нужно отправить нас в лазареты, к прокаженным или больным чумой и холерой. Кого они еще найдут для такой работы…

Девочка громко смеется:

— Ты что, и правда в это веришь?

— Да чтоб мне пусто было!

— Ты всегда веришь в самое худшее, да?

— Конечно.

Обе смеются. Однако в то, о чем говорит Алис, они действительно верят.

Девочка спрашивает у Элен Лагонель, что еще рассказывает Алис о своих похождениях.

Элен Лагонель говорит, что Алис не видит во всем этом ничего особенного. Что же касается мужчин, то она еще не встречала двух похожих друг на друга хоть в чем-нибудь. Есть среди них совершенно замечательные. Есть и такие, которые даже ее, Алис, побаиваются. Но больше всего ей нравятся те, которые разговаривают с ней, словно она — это не она, а какая-то другая женщина, они называют ее другим именем и даже на другом языке. И таких много. Много и таких, которые рассказывают ей о своих женах. Некоторые оскорбляют ее. А другие клянутся, что только ее и любят на всю жизнь.

Подружки смеются.

— Интересно, Алис когда-нибудь бывает страшно? — спрашивает девочка.

— А чего ей бояться?

— Убийцы… сумасшедшего… мало ли чего…

— Она ничего мне об этом не говорила, но думаю, ей все-такие иногда бывает страшновато… В нашем квартале все может случиться.

— Вот именно. Белые наш квартал обходят за три версты, а уж они знают, что делают…

Элен Лагонель смотрит на девочку долгим взглядом, потом спрашивает:

— А ты сама, ты боишься китайца?

— Немножко… Боюсь…, боюсь полюбить его. Я хочу любить только одного Пауло до самой смерти.

— Конечно, я как раз и ждала от тебя примерно такого ответа…

Элен плачет. Девочка обнимает ее и шепчет ей что-то, наверно, о том, как она ее любит.

Элен счастлива, она говорит девочке, что та с ума сошла, признаваясь в подобных вещах. Каких именно, она не уточняет…

Девочка уже сама не понимает, что она говорит Элен. А Элен внезапно пугается, страшно пугается, что они скрывают от себя правду об их любви, которая чем дальше, тем больше отгораживает их от всего остального мира, где бы они не находились.

* * *

Утро, половина восьмого. Сайгон. Улица, ведущая в лицей. Город дышит свежестью — только что проехали поливочные машины, — и благоухает жасмином, это как раз его время. Аромат жасмина столь силен, что многим недавно прибывшим белым поселенцам он представляется «тошнотворным».