Но я подозреваю, что не существует никаких карточек и никакого сводного листа данных, который позволил бы нам взломать код. Все, что я могу увидеть в коллекции Лаптона, источает эстетику и исключает науку. Возможно, самыми красноречивыми оказываются клочки светло-зеленой бумаги с почти неразборчивыми карандашными каракулями, помещенные внутрь ящиков музейного шкафа – многие из них подписаны его инициалами. Сообщения на этих кусочках бумаги, вроде «x4» или «x3», в равной степени кратки и загадочны. Да и зачем кому-то понадобилось класть такие этикетки в лотки с яйцами, если бы у него уже имелись карточки с данными или оригинальные записи?

Покрытые стеклом лотки с яйцами из коллекции Лаптона размером два на два фута (60×60 см) в настоящее время лежат в белых пластмассовых ящиках шкафов Британского музея. По предложению Дугласа мы вынули их – все тридцать семь – и разложили друг против друга на столах, скамьях и на полу. Лишь тогда все визуальное воздействие собрания стало очевидным. Наверное, Лаптон потратил месяцы, сортируя яйца, останавливаясь на различных вариантах расположения, а затем подыскивая те яйца, которые сделают расклад полным, поскольку конечной целью этого было продемонстрировать именно такую законченную картину. Лотки с яйцами были словно отдельными перьями в роскошном надхвостье павлина; каждое яйцо – глазчатое пятно на пере, и вся экспозиция столь же смелая, сколь впечатляющая и не оставляющая надежды рационально истолковать каждый ее фрагмент.

Коллекция Лаптона организована в соответствии почти со всеми мыслимыми оологическими критериями, которые можно себе представить: по цвету, размеру, форме и текстуре. Но эти термины не раскрывают истинной сущности этих качеств. Например, говоря о цвете, следует различать окраску фона, характер и тон отметин, а также рисунок распределения пестрин по поверхности скорлупы. Одна из самых изящных композиций включает в себя двенадцать групп, каждая из четырех горизонтально расположенных яиц. Все они несут мелкую пятнистость типа «перец с солью» на фоне – бледно-голубом, бледно-зеленом, охристо-желтом и белом, и с дополнительными группами яиц, размещенными как зеркальные отражения друг друга. Это иначе как искусством не назовешь.

В другом ящике вы видите нечто еще более необычное – пары, состоящие из яиц кайры и гагарки, которые явственно различаются по форме (яйцо гагарки значительно менее остроконечное), но абсолютно идентичные по окраске и узору. Это довольно примечательно. Гагарки, которые в типичном случае размножаются среди кайр, но всегда обособленно и в щелях между камнями, откладывают яйца гораздо менее изменчивые, менее красочные, чем кайры. Я полагаю, что смог бы правильно идентифицировать значительно больше 90 % яиц гагарок или кайр, основываясь только на их окраске и узоре. Но Лаптон обнаружил ту крохотную долю представителей обоих видов, яйца которых были практически одинаковыми по окраске, и это заставляет меня задаться вопросом о том, какая доля генов, отвечающих за цвет яиц, является общей для этих двух видов.

Я попробовал представить себе, как Лаптон год за годом раскладывает яйца в том или ином порядке. Расхаживающий по вершинам Бемптонских утесов, разглядывающий яйца, ставшие добычей «ск’лолазов», и уверенный в том, какие именно требуются ему в данный момент для коллекции. Всю зиму напролет он, должно быть, проводил долгие часы, исследуя эти находки, чтобы точно знать, что он уже получил и что ему нужно еще. Я могу представить себе, как он вновь и вновь переживает те моменты, когда у него дух захватывало от волнения при виде того самого яйца, приобретение которого делало коллекцию еще на шаг ближе к совершенству.

Лаптон – это история; коллекционирование яиц – тоже в значительной степени история. Хотя их научная значимость может быть ограниченной, коллекции вроде собранной Лаптоном, по-прежнему имеют ценность. Несколько музейных хранителей, с которыми я разговаривал, пока писал эту книгу, рассказали мне, как в прошлом они уничтожили сотни яиц кайр – главным образом из Бемптона, – потому что при них не было никаких сопроводительных данных, так что они «не представляли ценности с научной точки зрения». Это несколько раздосадовало меня. Так часто нечто когда-то считавшееся бесполезным фактически оказывалось ценным, если рассматривать его в ином свете или с помощью другой технологии. Используя приемы, о которых прежние коллекционеры не могли иметь ни малейшего представления, сегодня можно взять крохотный фрагмент яичной скорлупы и извлечь из него ДНК, что позволит идентифицировать генотип самки, отложившей яйцо{27}. И кто знает: по мере того как продолжают совершенствоваться молекулярные методы, не станет ли в дальнейшем возможным восстановление отсутствующих данных по генетической информации, содержащейся в скорлупе. Коллекции вроде собранной Лаптоном обладают и культурной ценностью. Будучи ученым, я слишком хорошо знаю, что очень легко рассматривать мир сквозь единственные очки – ученые в очках часто полагают себя существами высшего порядка. Художественная компоновка яиц кайр Лаптона уникальна: она достойна выставки сама по себе, и я легко могу представить, что, если бы их вынесли из темных хранилищ Музея естествознания в Тринге, они вдохновили бы художников и других людей, позволив им увидеть мир природы в ином свете.

Художники смогли бы увидеть не только эстетическое совершенство яиц; они смогли бы задуматься об их биологическом совершенстве – о том, как они устроены и как можно объяснить кажущиеся бесконечными варианты окраски; почему яйца так сильно изменчивы по форме и размеру; почему их желток и белок, которые на первый взгляд выглядят такими аморфными, в действительности обладают дифференцированной структурой; как один или несколько сперматозоидов зажигают жизнь в единственной женской клетке и как спустя несколько недель новая жизнь прорывается наружу сквозь хрупкую, но все же прочную оболочку, которую мы называем скорлупой.

Так вот, скорлупа – это то самое место, где мы начнем наше путешествие, отправляясь в путь с поверхности внутрь птичьего яйца.

Психологическое расстояние между музейным ящиком, полным безжизненных яичных скорлупок, и яйцеводами живых птиц, в которых формировались яйца, бесконечно. Во многих случаях оно столь же велико географически. Мало кто из тех, кто разглядывает яйца в музее, хоть раз задумывался об этом. Одна из причин этого несовпадения состоит в том, что не у многих из нас сегодня есть возможность увидеть воочию или потрогать пальцем живые, дышащие яйца диких птиц.

Развивающийся эмбрион защищен от внешнего мира прочной известковой скорлупой яйца, но она также связывает его с внешним миром. Как бы вы изготовили конструкцию, которая не пропускает чужаков-микробов, но в то же время позволяет эмбриону дышать; оболочку достаточно прочную, чтобы выдерживать полный вес насиживающего родителя, но достаточно хрупкую, чтобы позволить птенцу в конце концов выбраться на свободу? Эволюция проделала прекрасную работу по изобретению «самодостаточной системы жизнеобеспечения», которая, по сути, является союзом отдаленного подобия матки[11] плаценты и незрелого детеныша{28}.