— Вы должны уйти, — сказала хозяйка.

— Нас схватят.

— Здесь вы не останетесь.

— Вы взяли деньги.

— Отдам, когда будут.

— Вон! — завопил брат и вытолкал нас за дверь.

На Панской играл оркестр. Гром барабанов, рев труб и грохот тарелок. Крики команд и мерный топот солдатских сапог по булыжнику. Вдоль мостовой стояла толпа, но дальше, на тротуаре, было пусто. Мы быстро шли за стеной людских спин. Дедушка в пальто и шляпе, за ним мать в платке, а в конце, опустив голову, я. Мне видны были только ноги. Брюки с манжетами и тиковые портки, заправленные в сапоги, из которых вылезали портянки, голые икры женщин, встающих на цыпочки, и черные от грязи ноги детей, проталкивающихся вперед.

Щели между каменными плитами тротуара были забиты песком. В нарисованных мелом квадратах классиков лежали забытые камешки. У меня болели колени. Мне казалось, что я отстаю, а ноги, с которых я не свожу глаз, не мамины, а кого-то другого. Дед с матерью шли не оглядываясь. Если бы кто-нибудь, узнав меня, крикнул: «Держи жиденка!», они бы исчезли, не обернувшись. Я потрогал мешочек на груди. Улочки становились все уже. Нигде ни живой души. Все отправились на Панскую. Однако мы по-прежнему не приближались друг к другу. Пока дед не скрылся в подъезде какого-то дома.

Дом был двухэтажный, старый и грязный. На стенах облупившаяся штукатурка, крыша залатана толем и деревяшками. На первом этаже в почернелых оконных рамах — фанера. Когда-то здесь была мясная лавка — теперь закрытая, с крест-накрест забитой досками дверью. Но на втором этаже, за грязными стеклами в окнах виднелись белые занавески. В промозглом подъезде нас ждал дед. Деревянная лестница вела наверх в единственную квартиру.

Нам открыла Хирнякова. В пальто и бумазейных перчатках. Из-под пестрого платка вылезала длинная коса. Голубые глаза широко раскрыты от изумления.

— Я как раз собралась уходить. Не ждала гостей… сегодня.

Дед показал рукой на меня и мать.

— Кто-то их выдал, — сказал он.

Хирнякова сняла перчатки и провела нас через кухню в комнату. Тут дедушка попрощался с нами и ушел обратно в казарму. Хирнякова зажгла свечу и дала ее матери. Потом отодвинула кресло, покрытое шерстяной шалью, и подняла прячущуюся за ним дверцу в стене. Через небольшое отверстие мы с матерью протиснулись на чердак. На полу лежала подстилка, рядом стояло пустое железное ведро с круглой деревянной крышкой. Над подстилкой проходила несущая балка крыши. Я нагнулся, чтобы не стукнуться об нее головой. Хирнякова легла в комнате на пол и заглянула к нам через лаз в стене.

— Я мечтала о девочке, — сказала она, глядя на меня.

— У вас обязательно будет дочка, — заверила ее мать.

Хирнякова встала, подвинула на место кресло и ушла из дома.

* * *

Мы с матерью отдыхали на подстилке. На деревянной крышке ведра горела свеча.

— Он один в казармах, — вздохнула мать.

— С ним дедушка, — сказал я.

— Папа приведет его к нам, если будет совсем плохо.

— А где Нюся?

— В колодце.

Хирнякова возвращалась домой вечером, и вскоре после этого приходили солдаты. Одних она встречала, визжа от радости, другим долго не открывала, переговариваясь с ними через закрытую дверь. Один раз она не впустила кого-то, потому что тот пришел с собакой, которая могла нас учуять. Оба скулили под дверью. С чердака все было слышно. Мужчины били ладонью по дну бутылки. Стреляли пробки и отскакивали от потолка под нами. Сапоги и ремни с пряжками падали на пол. Трещала кровать. Локти и колени колотили по стене. Хирнякова смеялась и стонала одновременно. Иногда она дико выла, а кровать все быстрее стучала об пол. Перепуганный ревом мужчин, я смотрел на мать, но не мог разглядеть ее в темноте. Солдаты дымили сигаретами. Некоторые оставались до утра. Я узнавал голоса тех, что приходили не первый раз, и пытался представить себе, как они выглядят. Иногда они открывали окно и прислушивались к доносящемуся с неба рокоту мотора.

— Verfluchte Russen![13]— говорили они.

Однажды дедушка привел отца, который протиснулся в лаз в стене и, не вставая с колен, вполз на подстилку. Со свистом выдыхая воздух, медленно перевернулся на спину. Дед лег на пол и просунул к нам голову. Мать поцеловала его в щеку над усами, смахнув с носа проволочные очки.

— Теперь и вы спрячьтесь, папа, — сказала она. Дедушка втянул голову обратно в комнату. Я еще увидел его руку, поднимающую с пола очки.

— Немцы на работе меня предупредят, — сказал он из-за стены. — Уже недолго осталось. Русские под Тарнополем.

После того как дед ушел, в отверстии появилась Хирнякова. Гражданские немцы уезжают из Борислава. Солдаты уговаривают ее бежать с ними. Но разве она может оставить матушку, которая живет около моста над Тисменицей? Да и тем, кто прячет евреев, НКВД ничего не сделает.

И тут отец начал кашлять. Несильно, но никак не мог перестать. Сначала он поднял руку, словно хотел попросить у нас прощения, но потом просто лежал и смотрел на балку над головой. Хирнякова скрылась.

Сказал ли ей дедушка, что она не сможет больше принимать солдат?

* * *

Мы всё хорошенько продумали, но любое решение заводило в тупик. Наша жизнь зависела от состояния отца. Днем было жарко от нагретой крыши, и баночка тогда воняла особенно сильно. На ведре горела свеча. Отец кашлял или отдыхал после приступа, лежа навзничь с раскинутыми руками. Мать, свернувшись калачиком, прижималась к его боку. Время от времени она засыпала, но тут же ее будил собственный стон. На полу лежала тетрадь с отцовскими рисунками, но он уже не рисовал. Однажды он велел мне встать. Оглядел меня внимательно и сказал матери:

— Он похож на Мулю. В его возрасте я был выше.

Когда он закрыл глаза, мать знаком велела мне сесть.

Ночью было холодно и темно. Я спал на краю подстилки, касаясь горячих ступней отца. Мне снилось, что я в мансарде у Хирняковой.

Ох, если бы дедушка мог меня отсюда забрать!

Ночью к нам заглянула Хирнякова с керосиновой лампой. Стало светло. Волосы из расплетенной косы падали на пол.

— Пришел пан Табачинский, — сказала она.

Отец попросил подсунуть ему под спину подушку. Несмотря на худобу, он казался мне великаном. Через лаз пробрался пожилой мужчина. Не вставая с колен, протянул отцу руку. Увидев, что отец свою руку поднять не в силах, пожал ее на одеяле.

— Я отец Титуса, — прошептал он. — Принес деньги, которые Куба оставил для пана Манделя. Вчера ликвидировали казармы. Кажется, всех увезли на работы. Примите мои соболезнования.

Он спросил у матери, не хочет ли она дать ему записку для Нюси. Мать взяла тетрадь и карандаш. Поискала пустую страницу, но все были изрисованы. Оторвав обложку, написала на ней: