— Глобализация, — переменив улыбку, чокнулся с ним Авдей Каллистратов так сильно, что капли перелетели в его рюмку. — Только идет она в одну сторону.

— Вот именно, что-то я кириллицу внутри слов в Америке не встречал, там не дураки свой язык убивать. — Он опрокинул рюмку, на мгновенье охрипнув. — Лимона?

Авдей Каллистратов положил в рот кислый ломтик, поморщившись то ли от него, то ли от пришедшей ему мысли:

— Скоро и Толстой станет писателем мертвого языка вроде Сенеки.

— Не позволим! — топнул писатель в сапогах, так что каблуком едва не пробил пол. — Пока живы, не дадим в обиду Льва Николаевича!

— Конечно, — бросив взгляд на часы, рассеянно кивнул Авдей Каллистратов. — Надо что-то делать.

В тот вечер он был нарасхват, и, переходя от столика к столику, набрался быстрее, чем ожидал, при всех обнял Дашу, а перепутавшего его имя старика, которому растолковали ошибку и который полез с извинениями, поцеловал в лысину. Ему казалось, что все его любят, что время на его часах идет медленнее, чем у других, так что он еще всюду успеет…

По возвращении домой Авдей Каллистратов был все еще сильно пьян. Даша поехала к себе, чем сорвала его планы, посеяв в душе смутное недовольство, и в собеседниках у него оставалась только группа.

«Народов давно нет, — быстро набросал он. — Есть потребители, которые на одно лицо, что в Европе, что в Азии. И ничего с этим не поделать! Национальная идея? К черту! Она не доводит до добра, в чем убедили две Мировые. А после атомной бомбы человечество находится на грани самоубийства, от которого его спасает лишь деградация. Кто мы? Плесень, намазанная на земной шар, как масло на хлеб. Мы — это печень, селезенка, желудок. Разве можно влиять на них? Это они существуют, это они диктуют нам правила, которые мы выдаем за судьбу. Дни мои все короче, а годы длиннее, но я по-прежнему не могу назвать дураков дураками. Почему?».

Мгновенье подумав, Авдей Каллистратов прицепил грустный смайлик, и, не раздеваясь, бросился на кровать.

«Человечество, как степная трава, — отозвался «Раскольников», — после пожара гуще растет. Так что войны бояться не надо».

«Мне тесно в своей стране, душно в своем времени», — признался «Модэст Одинаров».

Группа была открытая, заходили в нее и тролли.

«Давно из дурки?» — написал один.

«И чё? — ужалил другой. — Теперь и не жить?»

«Хрен через плечо! — защитил его третий, выставив целый ряд смайликов. — Афтор не по-детски жжот!»

Прочитав утром комментарии, Авдей Каллистратов промолчал. Он был не силен в Интернетовском новоязе, и больше всего на свете боялся выглядеть смешным. Вместо того чтобы кормить троллей, он написал: «Все сегодня пишут так, будто что-то скрывают, и это что-то — ваша смерть. Ее прячут не хуже кощеевой на кончике острого, как игла, пера».

Дом был старый, в нем, как ноющие кости, по ночам пели проржавевшие трубы, а после дождя пахло сыростью. После вчерашнего банкета Авдея Каллистратова мучила головная боль, он принял таблетку аспирина и подумал, что, как и дом, давно пережил себя. Потом, чтобы чем-то заняться, заполнил личную интернет-страницу: работа — тунеядец, семейное положение — «в отношениях», политические взгляды — нигилист. Подумав немного, добавил «убежденный». Авдей Каллистратов просидел за компьютером до обеда, отлучаясь только в уборную, где старался не попасться себе на глаза в зеркале; головная боль уже успокоилась, он ждал, как лев в засаде, с кем бы сцепиться, но комментариев так и не последовало.

Кроме общения в группе у ее участников была и своя личная интернетовская жизнь. Зачастую они обновляли свой статус, не публикуя изменения в группе, заводили друзей на стороне, а в ней даже не со всеми числились в дружеских отношениях. Запросы на добавление в друзья Авдей Каллистратов систематически отклонял, считая, что с него вполне достаточно реальных знакомых,?которыми был сыт по горло. Группа интересовала его лишь как трибуна, виртуальная кафедра, с которой можно в одностороннем порядке изливать желчь, а выслушивать чьи-то жалобы в его планы не входило. Его оппоненты оставались для него лишь персонажами виртуальной игры, в сущности, он не представлял их живыми людьми со своими чувствами, мыслями и болью, как никогда не задумывался о своих читателях. Первые существовали для того, чтобы слушать его речи, вторые были обречены поглощать его книги.

Пасха выдалась поздней, после церкви, в которой поставил свечи родителям, Авдей Каллистратов уехал на дачу. Природа уже буйствовала, невероятная, могучая сила пробуждала все вокруг — у распустившихся бутонов кружились шмели, порхали бабочки, а между норами возле дома сновали мыши. Даша приехала через месяц, в легком, ситцевом платье, с дороги свежая, порозовевшая. Авдей Каллистратов отметил про себя, как она похорошела. Держась за толстые, морские канаты, он раскачивал ее на качелях, устроенными под веткой разлапистого дуба, она хохотала, взлетая все выше и выше, пока не захватило дух, и не закричала:

— Хватит, хватит!

— Проси пощады! — с деланной суровостью ответил он, любуюсь коленками под задравшемся платьем.

— Ни за что! — соскочила Даша в его объятия. — Сам проси, негодник!

Она крепко его обняла, и он едва не задохнулся в поцелуе. А вечером они пили чай с крыжовенным вареньем, отмахиваясь ветками от зудевших комаров, и были на седьмом небе.

Авдей Каллистратов числился литературным генералом, входя в жюри престижных премий, и на дачу приезжали обсуждать их номинантов. «N или M? — перебрав список, подводил черту критик с маленькой, змеиной головкой. — За N просит Чернобай, за M — Синеглаз». Авдей Каллистратов доставал коньяк, разлива по пузатым рюмкам, и, пока шло обсуждение, бутылка пустела. Они были как саперы на минном поле, осторожно взвешивали все «за» и «против», прежде чем вынести решение. При этом кандидаты находились в равных условиях, критику не захотелось тащить их книг, и они так и не открыли ни того, ни другого. Проводив критика до калитки, Авдей Каллистратов долго тряс руку, точно скрепляя какой-то тайный договор, вернувшись в дом, убирал бутылку под стол, доставал из холодильника моченое яблоко, которое жевал на ходу, чтобы протрезветь. А потом звонил Чернобай или Синеглаз, и он понимал, что поставил не на ту лошадь. Владельцы крупнейших издательств, поделивших рынок, они учредили премии, которые давали своим — речь шла о дополнительной рекламе. После разговора Авдей Каллистратов выбрасывал огрызок, который держал вместе с телефоном в одной руке, пока другой рубил воздух, звал Дашу, выплескивая на нее раздражение, а, если ее не было, залезал в Интернет. В такие моменты он особенно остро чувствовал себя свадебным генералом, и клял весь белый свет.

«Посмертная слава сегодня никому не нужна, всем подавай прижизненную! И памятники сегодня рукотворные, и народную тропу к ним сами прокладывают. Современная литература, как и все, делается ногами, зубами и локтями. Бегают по редакциям, хлопочут, суетятся. Тут — встреча с читателями, там — телевидение. Мы — профессионалы, нам не до музы! И десять лет писать роман нам никто не даст! — Каллистратов отбил абзац. — Музыкантам и живописцам легче — их язык не стареет, не надоедает, его можно слушать бесконечно. А книга? Одноразовый шприц! Вот издатели и задирают нос: «Евангелие-то любой напишет, а кто разнесет о нем благую весть?»