Поэтому я просто не могу признаться маме, что была в Шелтер-Ков в поисках человека, который получил сердце Трента.

– Извини, – говорю я. – Надо было раньше сказать. Я… Мне хотелось уехать на денек. Я просто села за руль и поехала куда глаза глядят. И оказалась на пляже.

Я замолкаю, даю маме время подумать над моими словами. Конечно, ничего хорошего в них нет: они наводят на мысль, что я до сих пор не оправилась. Что сегодня один из тех дней, когда мне совсем тяжко. Как в годовщину аварии, когда я пообщалась с родителями Трента, а потом вернулась домой и три дня не выходила из комнаты.

– Извини, пожалуйста, – повторяю я и чувствую, как слезы вновь начинают катиться по щекам.

Я плачу искренне, потому что мне действительно жаль, что из-за меня маме пришлось поволноваться, что я использовала свою боль как оправдание и что наделала много глупостей. Очень жаль.

Она внимательно изучает мое лицо, а потом шумно вздыхает:

– В страховую звонила? А в полицию?

Мотаю головой. Мама неодобрительно смотрит на меня, и я понимаю, что лимит ее сочувствия почти исчерпан.

– Почему бы тебе не подняться наверх и не привести себя в порядок? Мы можем обсудить все позже, за ужином.

Я с благодарностью обнимаю ее.

– Прости, мам.

Она без раздумий обнимает меня в ответ.

– Хорошо, Куинн. Но давай ты впредь будешь честна со мной. Если тебе нелегко, если тебе нужно уехать и побыть одной, просто скажи. Это все, что я прошу.

– Ладно, – шепчу я и прижимаюсь лбом к ее плечу. И обещаю себе, что так и будет.

После душа и ужина, к которому я так и не притронулась, я честно говорю маме, что жутко вымоталась и хочу прилечь.

В комнате тихо и душно. Я распахиваю окно и вдыхаю холодный вечерний воздух. С улицы доносится стрекотание сверчков, а в небе уже мерцает несколько звезд.

Я подхожу к туалетному столику и с опаской гляжу в зеркало. В ванной я смогла избежать встречи со своим отражением, но сейчас, когда осталась совсем одна, рассматриваю припухшую губу и торчащие из нее черные ниточки, которые выделяются на фоне бледной кожи. Вот оно, доказательство того, что сегодняшний день мне не приснился. Что я нашла Колтона Томаса и наплевала на все правила, которые сама же придумала. Что не только заговорила, но и провела с ним целый день. Дотрагиваюсь кончиками пальцев до трех швов на губе и вдруг думаю: а сколько их было у Колтона, когда ему пересадили сердце Трента? Я даже давлюсь от неожиданности этой мысли.

Скольжу взглядом по снимкам, которые прикреплены к краям зеркала. Дурашливые групповые фото с дискотек и различных поездок. Всюду мы и наши общие приятели. Люди, которых я оттолкнула, потому что не желала отпускать воспоминания. Я быстро поняла: несмотря на то что они тоже любили Трента, после его смерти их миры не застыли, как мой. Да, все эти люди сделали паузу, чтобы оплакать гибель друга, но потом снова вошли в привычный ритм жизни. Вернулись к повседневным заботам. Наделали новых снимков, обзавелись новыми планами на будущее.

Чувствую ком в горле, когда смотрю на свою любимую фотографию. Выезд на соревнования по плаванию. Вода в бассейне переливается на солнце. Трент, высокий, сильный, обнимает меня сзади. Он кладет голову на мое плечо и улыбается в камеру. А я отклонилась назад и смеюсь, уже не помню над чем. Наверное, он что-то эдакое сказал или сделал. Несмотря на попытки сохранить воспоминания, я начинаю забывать то ощущение, когда казалось, будто мы с ним одни на белом свете.

Я поглаживаю засушенный подсолнух – он тоже висит на зеркале. Подарок, который вручил мне Трент в день нашего знакомства. Тогда я подрезала стебель и поставила цветок в вазу. Но через неделю, каждый день которой мы провели вместе, он стал вянуть. И я решила засушить его и оставить как напоминание о том, с чего все началось.

Хрупкие лепестки, почти бесцветные от времени и солнца, понемногу опадают. Подсолнух уже давно перестал походить на цветок. Но я не могу его выбросить: боюсь обо всем забыть.

Ложусь в постель, но знаю, что не засну, поэтому даже не закрываю глаза. Вместо этого смотрю в потолок и отчаянно желаю вернуться в то время, когда мы с Трентом были вместе. Или чтобы он хотя бы на минуту оказался рядом и напомнил о том, какой была наша любовь.

Я ПРОСЫПАЮСЬ И ЧУВСТВУЮ, как сон медленно ускользает. Изо всех сил стараюсь удержать его, потому что знаю: когда открою глаза, Трент исчезнет, и я останусь одна. Снова.

Четыреста первый день.

Дома тихо, никого нет. Я вспоминаю, что сегодня суббота и родители, как обычно, вышли прогуляться: сначала до кофейни, потом на фермерский рынок, а после домой, где они оставят в стороне мобильные телефоны, забудут про проверку электронной почты и станут работать в саду, готовить или читать вместе.

Мама полностью изменила их привычный образ жизни с того самого дня, как папа споткнулся на ровном месте на кухне, после чего его речь стала путаной. Он не мог вымолвить ни слова. Мама повезла его в больницу. Она опасалась худшего. После осмотров и анализов врачи сказали, что это был не инсульт, а нечто под названием «транзиторная ишемическая атака», ТИА. По их словам, произошло нарушение кровообращения в мозге. Несмотря на отсутствие серьезных последствий, это был предвестник возможной беды.

Я сидела на стуле в углу больничной палаты и наблюдала, как мама держит отца за руку, пока доктор перечислял все факторы риска: давление, уровень холестерина, неразборчивость в еде, стресс и так далее. Не то чтобы мама раньше не поднимала эту тему, но, наверное, из уст врача это звучало убедительнее. Избавление от старых привычек теперь было вопросом жизни и смерти.

Когда мы вернулись домой, папе все еще было нехорошо, зато мама уже четко поставила цель и разработала план. Она собралась не только пичкать отца всеми лекарствами, которые ему прописали, но и отказаться от того, что вредит здоровью. Начала по-настоящему сражаться за его жизнь. Ведь оба дедушки умерли, не дожив до шестидесяти, – сердечный приступ у одного, инсульт у другого, – и она не желала, чтобы история повторилась. Не хотела стать вдовой, как ее собственная мать. Или дочь.