— Да, — ответила она.

Я показала рукой на диван и спросила:

— Что-нибудь будешь?

— Ничего, кроме воды.

Я вышла в кухню. Пока вода лилась из крана, в мозгу у меня забрезжило.

— Ты приемная дочь Ханны, — сказала я.

Кивнув, она отпила.

— Мои родители умерли, а когда умерла Ханна, остался только Халланд.

— Только Халланд. — Я присела, но головокружение не проходило. — Знаешь что… Ты рассчитывала здесь переночевать?

Она не ответила.

— Ты хочешь здесь переночевать?

Она кивнула.

— Я так устала, я уже собиралась ложиться. Мы не могли бы поговорить завтра?

— Я тоже устала, — сказала она. — А мы не можем немножко поговорить сейчас, перед сном?

— Поговорить о чем? — Я предчувствовала — надвигается что-то неприятное, к тому же я и в самом деле очень устала. — Тогда я, пожалуй, выпью кофе.

— Ты писательница, да? — окликнула она меня, когда я засыпала кофе в гейзерную кофеварку. — И над чем ты работаешь?

— Над чем работаю? — Я подошла к дверям и пристально на нее посмотрела. — Нечего занимать меня разговорами! Халланд умер! Тебе это хорошо известно, не так ли? Разве ты не из-за этого сюда приехала? Или из-за чего-то еще?

Она заплакала. Я отметила про себя, что даже и это выглядит очаровательно, и зажгла газ. У меня тряслись руки — потому что я кричала, и потому что я крикнула «умер», «Халланд умер», это всего лишь слова, но меня трясло — ведь он умер. А на диване у меня сейчас лань — что ей нужно? Я нашла в шкафу хрустящий хлебец и, вернувшись в гостиную, принялась его грызть.

— Почему ты здесь? Твой муж знает, что ты здесь?

Она испуганно на меня глянула и утерла глаза.

— Никакого мужа нет. — Она огладила свой живот. — Халланд был моим единственным родственником, со мной случился шок, когда я это прочла.

— Он тебе не родственник! — сказала я, заметно повысив голос.

— Да, но у меня стоят его вещи…

— Какие вещи?

— Ну, в той комнате.

Комнате…

Ты врешь, пронеслось у меня в голове, я ничего не понимаю, но ты врешь, врешь и врешь. Вслух я этого не сказала. Я вообще ничего больше не говорила. Только смотрела на эти карие глаза, подрагивающие ноздри, раздутый живот.

— Он же за нее платил, и, по правде, я не знаю, как мне теперь быть, то есть вещи пусть стоят, но вот оплата…

Оплата.

— А еще… может, это прозвучит несколько странно. Короче, он обещал присутствовать при родах. — Она покосилась на меня, из-под ее полуоткрытых губ поблескивали зубы.

Я возвела глаза к потолку. Вот тут я могла позволить себе рассмеяться. По возможности презрительно. Халланд — и больницы… Она понимала, что затевает? Хотелось бы мне знать — понимала ли она это?

— Я больше не в состоянии, — сказала я.

И сама себе удивилась, потому что сгорала от любопытства. Однако я твердо решила, что не хочу больше ничего знать — пока еще не хочу, может быть, завтра. Она явилась с проблемой, в которой я должна была разобраться, а то, что проблема возникла у меня, ей как-то не приходило в голову.

— Насчет оплаты мы поговорим рано утром, — сказала я. — Сейчас я уже все равно не в силах, мне необходимо лечь.

Устроив ее наверху в каморке, я тихо спустилась вниз и решила, что буду спать в своей постели. Набирая пригоршнями холодную воду, я обмыла лицо. Потом разделась и, положив одежду в грязное белье, пошла в спальню. Зажгла у своего изголовья лампу, забралась под одеяло. Я лежала и глядела на другую половину кровати, которую занимал Халланд, неуверенно потянулась к нему рукой, закрыла глаза, их жгло. До чего же я устала. Я потушила свет, медленно, сантиметр за сантиметром, передвинулась на его место, под его одеяло, принюхалась к его подушке — да вот же он где, вжалась в кровать всем телом, распластав руки, ушла головой, зарылась в подушку. «Халланд», — прошептала я и повторила, чуть громче. Не подействовало.

Пейзаж для нас не играет никакой роли. Мы не лирики; наслаждение заключается в регулярности наших прогулок.

Петер Себерг «Соглядатай»

Проснувшись, я услышала, что идет дождь, увидела падавший из окна свет, ощутила необычайную легкость: не нужно было переваривать никакие сны — я просто слушала дождь и ощущала легкость. Оттого что я в живых?

Я лежала, и мне было семнадцать, я была на станции Сканерборг. Я вышла на перрон, серый день с моросящим дождем, чуть туманно, оглядевшись, я не обнаружила ничего примечательного, но на меня вдруг обрушилось огромное счастье, и это длилось достаточно долго, чтобы я определила свое состояние и сохранила в памяти, мне думается, я никогда раньше не чувствовала себя счастливой, наверное, я просто была счастлива. Как вот сейчас, при звуках дождя, при ворковании голубей на деревьях, при виде света. Миг спустя легкость сменилась тревожным сомнением: я знала, что-то не так — но что? Это напомнило о чем-то еще, о первом, долгом времени после развода, когда я просыпалась под тяжестью горя и каждое утро думала: кто же умер? А потом, увидя Халланда, радовалась тому, что никто не умер и он рядом, только вот со мной не было Эбби. Я перевернулась и обнаружила мою половину кровати пустой, — я лежала на половине Халланда. Он так часто отсутствовал, но теперь я уже все помнила, все стало на свои места: он умер. И в довершение ко всему — беременная в каморке.

В последнюю нашу с ним ночь здесь я крепко спала — и внезапно проснулась, сон отлетел, в комнате было очень темно и тихо. Я прислушалась, зажгла лампу и, посмотрев на будильник, выключила.

— Который час? — спросил он.

— Полчетвертого, — ответила я. — Почему мы не спим?

А он уже снова уснул. Это было ночью накануне. Мирной, обыкновенной ночью, с мимолетным пробуждением.

— На улице идет дождь! — сообщила она, придя ко мне на кухню. Присеменила, почуяв завтрак.

— А где же ему, черт возьми, еще идти! — сказала я, хватив о стол хлебной корзинкой.

Она улыбнулась и чуть не рассмеялась, но спохватилась, поглядев на мое лицо.

— Есть хрустящие хлебцы и поджаренный черный хлеб, и нету молока к кофе, — сказала я. — Я забыла купить еду, в семье траур.

Я отвернулась к плите, прислушиваясь, не раздастся ли за спиной всхлипыванье. Раздалось. Прекрасно.

— Скоро я отвезу тебя на станцию, — сказала я, усаживаясь. — Ты мне тут не нужна. Ты отнимаешь у меня горе.

Я действительно так сказала.

— Вообще-то не похоже, чтоб ты особенно расстраивалась, — произнесла она.

— Да! Вот именно! Мне не нужно, чтоб ты сидела тут и ревела, — это я его потеряла, а не ты!