— Такой молодой! — Она присела к своему туалетному столику и начала поправлять прическу. Для пятидесяти лет она выглядела довольно молодо. Тело было упругим, кожа напоминала античную слоновую кость, а груди были похожи скорее на китайские дверные ручки, чем на усладу для кормления младенцев. На шее слегка проступали жилы, лицо казалось некрасивым, но выглядело весьма экзотично: жесткие линии у рта, орлиный нос и узкие быстрые раскосые глаза. Волосы были выкрашены в темно-рыжий цвет.

— Айвен, теперь я готова исполнить па-де-де. — Она говорила по-английски с таким сильным акцентом, что мне вначале показалось; что это какой-то другой язык. У нее все было другим, включая пренебрежение общепринятыми приличиями.

— Думаю, мне пора, — заторопился я. — Нужно сделать несколько телефонных звонков. Я попытаюсь связаться с фоторепортерами.

— Недурная мысль, — кивнул мистер Уошберн.

— Симпатичный молодой человек, — сказала Анна в тот момент, когда я выходил.

На полпути к выходу меня кто-то громко окликнул:

— Привет, малыш, подойди-ка сюда.

Мне было двадцать восемь, я брился каждый день и хотя в отличие от коллег по предыдущей работе коротко не стригся, но тем не менее был совершенно убежден, что выгляжу вполне мужчиной. Но, видимо, Луи Жиро относился к другим мужчинам примерно так, как Дон Жуан — к молоденьким девушкам, так что я сдержался и вошел в его гримерную.

Он лежал на железной койке. Над головой работал вентилятор, на батарее сохло пропитанное потом трико. На нем не было ничего, кроме полотенца вокруг талии.

— Привет, — сказал я.

— Как понравился балет?

Он говорил на хорошем английском с легким французским акцентом, — Луи начинал портовым грузчиком в Марселе. Никто не знал, как он попал в балет, но я подозреваю, что слухи о том, что некий богач нашел его в публичном доме и забрал в Париж, не лгали.

— Мне очень понравилось, — сказал я.

— Ужасное барахло, — сказал Луи, вытягивая длинные ноги так, что хрустнули суставы. — Ненавижу все эти безобразные современные постановки. Нижинскому нравилась «Жизель» — и мне она нравится. Все эти типы, что крутятся возле сцены с такими идиотскими физиономиями… Проклятье! — У него был низкий голос, и он совсем не походил на остальных мужчин в труппе, которые выглядели довольно изнеженными: плечи у Луи были как у боксера. Я решил, что не стоит с ним ссориться, и потому присел возле открытой двери, чтобы иметь возможность быстро улизнуть, если он соберется перейти к нежелательным действиям.

— Видите ли, это все же нечто новое, — безразлично заметил я, разглядывая разбросанные по полу комиксы и журналы о кино.

«У каждого свой вкус», — сказал я про себя на безукоризненном французском.

— Но это не балет. — Луи взглянул на меня и усмехнулся. — Послушай, малыш, почему ты пытаешься меня одурачить?

Я прикинул расстояние от своего стула до двери: два больших шага или один длинный прыжок…

— Кто пытается вас одурачить? — спросил я, медленно вставая с таким невинным видом, который сделал бы честь самому Тому Сойеру. Но Луи оказался быстрее меня. Я рванулся к двери, однако он оказался там первым. Последовала неловкая пауза.

— Послушайте, Луи… — увещевал я, пока он пытался меня схватить. Какое-то время мы поиграли в пятнашки, потом он схватил меня и зажал, как боксер зажимает противника в клинч, причем мы оба старались не шуметь, хотя и по разным причинам. Я раздумывал, двинуть его коленом или нет, но потом решил не делать этого ради блага труппы. Если я так поступлю, меня уволят. С другой стороны, опасность быть изнасилованным становилась реальной: я не мог вырваться, не причинив ему серьезного увечья, а с другой стороны, не мог стоять так вечно, пока он меня лапал свободной рукой. К тому же от него разило так, как от жеребца.

С немалым усилием сдерживая себя, я сказал как можно вежливее и сдержаннее:

— Если вы не отпустите меня, я вам переломаю все пальцы.

Сказав это, я очень осторожно поставил каблук своего башмака на его голую левую ногу. Он отскочил, я, тяжело дыша, выскользнул за дверь.

Несколько минут я не мог прийти в себя от бешенства, но потом, поскольку в результате никто не пострадал, происшествие обернулось своей смешной стороной, и, проходя по сцене к гримерным, я стал размышлять, имеет ли смысл рассказать Джейн, что случилось. По целому ряду причин я решил не рассказывать и в этот момент натолкнулся на ссорившихся Майлса и Эллу Саттон. Он стоял в дверях ее гримерной, она сидела за туалетным столиком в старом сером купальном халате. Я мельком покосился на них, проходя мимо, словно спешил по делу. Я уже знал, что, когда люди останавливаются, чтобы поглазеть на ссору, они, как правило, оказываются в нее вовлеченными.

Но, уходя, я все же слышал, как Саттон угрожал убить жену. И чуть было не вернулся. Конечно, темперамент — это хорошо, но временами он может завести слишком далеко.

Теперь, когда я оглядываюсь назад и вспоминаю тот вечер, становится совершенно ясно, что почти все, включая и меня, чувствовали, что происходит нечто серьезное и что-то должно случиться… Но что именно?

Конечно, я понимал, что перед премьерой всегда возникает большое напряжение; к тому же мне по крайней мере, понаслышке был знаком скверный и по-детски вздорный характер членов балетной труппы. Поэтому, когда занавес пошел вверх и открыл залитую голубым светом сцену «Лебединого озера» — классический спектакль шел в тот вечер первым, — я чувствовал, как какой-то неприятный комок сжимается в нижней части живота.

Я помню, что внимательно осмотрел публику, перед тем как в зрительном зале погасли огни, помню, как испытал чувство радости от того, что не мне предстоит появиться на сцене перед всеми этими людьми: зрительный зал Метрополитен-опера при взгляде со сцены напоминал пасть жуткого чудовища, широко разинутую и оскаленную рядами золотых зубов.

У меня всегда было убеждение, что если что-то начинается плохо, то должно кончиться хорошо, и наоборот. В тот вечер мне пришлось отказаться от этой теории, так как начался он хуже некуда, а кончился трагически.

В половине восьмого появились пикетчики — два десятка ветеранов Первой мировой при полном параде. Они держались спокойно, но мрачно, а их транспаранты предлагали Уилбуру убираться обратно в Россию, если ему там так нравится.

Я уже вызвал фоторепортеров; я был убежден, что всякая реклама на пользу, а кроме того, у меня был некий план, как заработать на этих ветеранах немалый капитал. У мистера Уошберна возникли некоторые сомнения на сей счет, но я его убедил. Я даже написал для