Между тем радио, испробовав себя в разных жанрах, предалось трансляции какой-то нескончаемой симфонии со всеми ее подробностями, включая кашель невидимых слушателей… Звуки музыки проникали в сознание Петровича, то разбредаясь по его уголкам, то вновь скучиваясь для патетических аккордов. Инструменты, словно стая разноголосых птиц, рассевшихся на дереве, то мирно щебетали, а то поднимали такой гвалт, что Петрович вскидывался во сне и недовольно бормотал.

В апреле месяце Иринины ноги совсем забастовали. По целым дням она лежала в постели, а Петрович давал ей таблетки и читал вслух. За зиму он здорово продвинулся в чтении, и теперь это занятие скрашивало им с Ириной тяготу неподвижности. С помощью книжки можно было путешествовать в такие места, куда не дойдут никакие, даже совершенно здоровые ноги. Они побывали уже в индийских джунглях, где животными командовал голый, но смекалистый мальчик Маугли; посетили страну Италию, населенную говорящими продуктами питания. Были они и в Зазеркалье вместе с девочкой Алисой, изображенной на иллюстрациях в виде очаровательной большеглазой блондинки с лентой в волосах.

Они проводили дни и мило, и уютно. Петрович читал, потом читала Ирина, потом она дремала, а он рисовал или играл с железной дорогой. Однако неясно было, когда Ирина выздоровеет, а Петровичу требовался свежий воздух. Лицо его, по наблюдениям старших, становилось все бледнее и бледнее — просто угрожающе выцветало. Еще немного, и он сделался бы невидимым, как старик Хоттабыч. Чтобы этого не случилось, семейный совет в конце концов издал указ: гулять Петровичу самостоятельно, хотя бы по часу в день. Так, как это делали многие его сверстники, бегавшие во дворе без особого пригляда. Решение было непростое и для старших, и — в особенности — для Петровича. Но необходимое.

— Ты ведь уже большой, не так ли? — сказал Генрих. — Пора тебе становиться социальной личностью.

Петрович вздохнул. Про «социальную личность» он пропустил мимо ушей, но понял главное: его отправляли из дома в компанию к безнадзорным оболтусам. Тем самым, что днями напролет шлялись по двору, обмотанные никем не утираемыми соплями.

И уже назавтра без особой радости, но с некоторым трепетом Петрович вышел во двор — впервые в жизни без сопровожатых. Сам этот факт заставлял волноваться, а тут еще в глаза брызнуло яркое солнце, и в легкие хлынул пряный апрельский воздух, от которого сразу же закружилась голова. В этом воздухе смешивались запахи теплого асфальта, птичьего помета и горьковатый аромат нарождающейся зелени. Свежая травка выбивалась откуда только могла: обочь тротуаров, из асфальтовых щелей, даже из-под домовых стен. Воробьи с оглушительным чириканьем яростно атаковали все, что казалось им съедобным, а на них сверху обрушивались голуби, хлопая и метя крыльями так, что серые сорванцы разлетались кувырком. Сизари-богатыри, раздувшись до того, что голова их тонула в перьях, забегали перед голубками, вертелись и чревовещали прямо под носом у дворовых кошек… словом, повсюду бушевала весна. Один лишь Петрович, одетый Ириной в войлочную теплую курточку и зимние ботинки, выглядел нелепым анахронизмом.

Размотав первым делом шарф и сунув его в карман, он осмотрелся. Во дворе неподалеку крутилась стайка мальчишек, размахивавших какими-то палками и пронзительно по-воробьиному щебетавших. Петрович постоял немного, поразмыслил и направился в их сторону. Однако не успел он до них дойти, как пацаны внезапно снялись всей компанией и с криками, топоча, унеслись со двора. Они скрылись за углом дома, а там, за домом, была уже запретная для Петровича территория: так они договорились с Ириной.

Что ж, ничего не оставалось, как просто сесть на лавочку и ждать, качая ногой, когда выйдет кто-нибудь знакомый. Ждать ему, впрочем, пришлось недолго. Вскоре из второго подъезда показался известный ему мальчишка. Мальчишка был худощавого телосложения — прогонистый, как говорили дворовые старушки, — и звали его Сережка-«мусорник». Вообще-то репутация у «мусорника» была сомнительная, но надо думать, личностью он был вполне «социальной», потому что отродясь болтался на улице сам по себе. Лишь по вечерам, вопя истошно на весь двор, Сережкина мать загоняла его домой, соблазняя ужином. Голос у нее был хорошо поставлен по специальности, потому что днем она, запряженная в одноосную повозку, ездила по району и громко призывала граждан сдавать старые тряпки. Потому-то и сына ее прозвали «мусорником», на что он, впрочем, не обижался. Зато он таскал у матери разные завлекательные штучки, предназначенные для сдатчиков тряпья: карманные шарманочки, шарики на резинке и даже пистолетики, стрелявшие пробкой, но которые можно было зарядить собственной слюной.

Неудивительно, что Сережка ступил во двор уверенно, словно в собственные владения. По-хозяйски осмотревшись, он заметил на лавочке Петровича.

— Привет… — «мусорник» окинул его равнодушным взглядом. — А где пацаны?

Петрович махнул рукой: там, за домом.

— А ты чё сидишь? Бабка не пускает?

Петрович кивнул.

Сережка огляделся:

— Чёй-то не видать…

— Кого?

— Твоей бабки.

— Я один гуляю, — сообщил Петрович не без важности.

— Во как! — усмехнулся Сережка. — Ну и фиг ли?

— Что? — не понял Петрович.

— Фиг ли тогда сидишь? Канаем за дом, никто не пронюхает.

Сережка употреблял слова явно неприличные, но они выдавали в нем знание жизни и потому внушали Петровичу уважение.

Сомнения вихрем закружились в голове. «Канать» с мусорником за дом означало, пожалуй, совершить беззаконие. Но уж очень не хотелось Петровичу сидеть на лавочке, словно старушка. Он метнул воровской взгляд на окна своей квартиры: не смотрит ли оттуда Ирина…

А Сережка уже проявлял нетерпение:

— Ну что, айда?..

— Айда! — Чужое слово само слетело с уст, отрезая путь к отступлению.

Через минуту они уже были за домом. Откровенно говоря, ничего необычного или опасного Петрович здесь не обнаружил, — вообще ничего, что могло бы напугать или произвести впечатление. За домом был другой дом, очень похожий на дом Петровича, и двор, мало чем отличавшийся от его двора. Кстати, и мальчишек с палками там тоже уже не было. В общем, там царило то же безлюдье, — только у песочницы, охлестывая скакалкой свежую травку, сосредоточенно прыгала какая-то девочка. К ней они и направились.

— Эй! — обратился Сережка к девочке.

Продолжая скакать, она повернула голову. Петрович увидел глаза… точь-в-точь такие же большие и синие, как у Алисы с книжной иллюстрации. К большим глазам прилагался маленький носик, который немедленно сморщился, будто почуял неприятный запах:

— Му-сор-ник! — пропрыгала девочка, показав розовый язык.

— Верка — дура, — хладнокровно отозвался Сережка и тут же деловито спросил: — Пацанов не видала?