— Я уверена: мистер Мэннинг поймет нас правильно…

Я снова остановил пленку воспоминаний, всматриваясь, прислушиваясь. Хотя не совсем правильно представлять эти мои «перемотки» памяти чем-то вроде видео с кнопками «вперед» и «назад». Они не такие. Но описать их трудно. Это не кинотеатр в голове, где часть меня сидит и глазеет на экран. Здесь я одновременно и экран, и зрители. Да и само уподобление кинотеатру обманчиво: я хоть и вижу образы, но вовсе не в картинках. Это скорее сырая, аморфная масса впечатлений, откуда проглядывают контуры.

А вот голоса всплывают в памяти, будто слышимые заново.

— Да, но я не хотел бы создать ложное впечатление…

— И что же это за впечатление?

— Джон ударил ее, — сказала миссис Бонжур ясно и безжалостно. — Когда мы ссорились… в последний раз, Джон ударил ее.

— Я… я, — замямлил мистер Бонжур. — Я не знаю… не знаю, как оно вышло…

Моя память всегда подкручивает градус эмоций, снижает накал, подергивает рептильным, медленным холодком — эдакое предохранение психики от чужих выплесков. Отчего-то напоминает музей, где все за стеклом, безопасное и недоступное.

— Джонни считает: он во всем виноват, — пояснила миссис Бонжур безучастно.

Искренне сказала. Она вообще никак не пыталась вилять. Для нее, конечно же, главное — найти дочь. И в муже она не сомневается. Но вот муж… скользковаты вы, мистер Бонжур, ох скользковаты!

— Я ценю вашу откровенность, — сообщил я деловито.

Хм, я редко узнаю о себе новое, покопавшись в памяти, но частенько из раскопок выныривает навязчивое ощущение собственной бестолковости. Это как услышать свое сообщение на чужом автоответчике — кажется, все обдумал, сформулировал, высказал точно и кратко, а вышло несуразно. В жизни всегда так: кажется, что справился, вышел с блеском, победил, а вспомнишь — до чего же наивно и глупо!

— Большинство старается приукрасить, сгладить острые углы, — вещал я напыщенно. — Думают, если сами будут выглядеть ангелочками, их лучше обслужат. Но в таких ситуация важна одна правда и только правда.

Я наклонился, уперев локти в стол, — ни дать ни взять вылитый Ремингтон Стил.

— Вы это понимаете?

— Конечно, — подтвердил мистер Бонжур.

А ведь его жирную харю аж перекосило от злости. Отчего же? Самолюбие задели? Или ненавидит, когда подмечают его слабости? А может, тут кое-что поглубже?

— У меня последний вопрос, — объявил я. — К вам, мистер Бонжур. Как я понимаю, вы — адвокат и ваша фирма наверняка регулярно нанимает частных детективов.

— Я не уверен, что понимаю вас…

Эк он удивился и растерялся! Бросился в памяти копаться: когда же проговорился? А затем… затем в его глазах появился страх. Сразу я и не подметил. Мистер Бонжур понял — и испугался. Он же пришел, рассчитывая найти мелкого мошенника, болвана, пробавляющегося глупыми делишками недалеких людей. А может, ему как раз это и было нужно?

— Такое дело, чреватое последствиями… очень большими последствиями, вы же понимаете, тут столько личного… оно же требует доверия, правда? Почему же вы обратились в мое агентство, а не к тем, кого хорошо знаете?

— Это я придумала, — созналась Аманда.

Конечно, в таких случаях жена всегда подталкивает и предлагает. Мужчины не любят признавать поражение, с равной неохотой идут и к семейному консультанту, и к частному сыщику. Охота и розыски — дело мужское. А уж месть — тем более.

— Почему?

Снова Джонатан Бонжур вмешался, объясняясь.

— Простите, мистер Мэннинг, но у меня несколько, хм, предвзятое мнение о людях вашей профессии.

Ах, как мы иронизируем! Богатей хренов.

— Скажем так, мое мнение сформировалось как результат большого личного опыта.

И что ж это за опыт? Тоже мне ребус: наш гладенький, плотненький, аккуратненький мистер Бонжур — наверняка специалист по разводам. Акула в плюше. Адвокаты по уголовным делам куда суровей на вид. Привыкли давить, нависать над добычей — аж вперед клонятся, когда говорят. Бонжур — мяконький такой, пухленький кровосос, профи по вытягиванию платежей по закладным у разводящихся пар.

— Не только в этом дело, — добавила Аманда нервно. — Знаете, Джонатан уже был там, спрашивал, и те люди… они скорее вашего круга, в общем, как вы…

Вот такое по-настоящему злит. Побывал уже, напортачил — а мне за ним расхлебывай. Никак не могу привыкнуть выправлять за дилетантами.

— Как я? Само собой. — Я тогда помимо воли улыбнулся, кивнул.

И теперь, «перематывая», улыбнулся так же — виновато и печально. Я частенько при перемотке гримасничаю, воспроизводя выражения лица, с какими говорил. А посетители жалуются Мишель на психа, корчащего рожи кофейной чашке.

— Вы имеете в виду, социально и финансово несостоятельные?

— Мы думали: вы сможете… говорить на их языке.

Вполне логичное обоснование, никуда не попрешь.

Одно «но» — слишком уж точно, лаконично. Явно отрепетировано. И высказано как раз в нужный момент, с готовностью выдано, давно запасенное, дожидавшееся. Я так и вижу мистера Бонжура, наставляющего супругу, пока они кружат по кварталу в поисках места для парковки.

— Запомни, милая, если он спросит…

— Ты этих людей не знаешь…

— Мэнди, ими нужно манипулировать, понимаешь? Боже мой, да не будь ты такой наивной!

— Ты хочешь найти Дженнифер или нет?

— А ты хочешь найти нашу девочку? Нашу малышку?

Для вас всех прошлое — сборная солянка, бесформенное варево. Именно потому каждое утро вы просыпаетесь обновленными, отправившими вчерашние проблемы и беды в аморфное небытие. Вы, но не я. Я каждое утро будто ставлю очередную роспись в бесконечной ведомости. Вы людей видите единой картинкой, ухваченной в момент: неясным слепком ассоциаций, дурных или приятных — такие мы непохожие и воспринимаем по-разному. А я вижу людей размазанными по времени, вижу сразу и сегодняшнего вас, и вчерашнего, и позавчерашнего, и еще черт знает какого. Я не вижу вас таким, каким вы себя в данный момент ощущаете.

Но я вижу куда больше вашего «я», чем вы сами. Если я долго общался с вами, я знаю вас куда лучше вас самих. Я могу днями напролет рассказывать о вас то, что вы уже позабыли. И тем вогнать вас в лютую злобу и отчаяние.

Подумайте: для меня люди — как заводные куклы, всегда одно и то же, вся жизнь — цепочка повторений. Вам кажется: вы оригинальны и уникальны, вы совершаете и дерзаете. На самом-то деле лишь скользите беспамятно от повторения к повторению. Даже когда учиняете нечто оригинальное, это как детская шалость — неожиданно по исполнению, но в манере весьма привычной, давно известной. Осознаваемую долю повторений люди зовут добродушно и снисходительно: привычки. Подразумевается: их можно изменить, избавиться от них, поступить по-новому. Но это самообман, погрешность суждения, произведенная на свет умело опорожняющейся памятью. С высоты прошедших лет все кажется мелким, бессмысленным, движущимся по мертво вросшим рельсам — и у людей, и у муравьев.