— Но вы же знаете, сэр, мне никогда не удавалось извлекать что-либо полезное для себя из работ других живописцев. Я всегда буду безмерно благодарен вам за ваши уроки, но в отношении классического обучения художника я остался неучем и невеждой.

— Это меня совершенно не тревожит.

— Напрасно, сэр. — Уильям чувствует дурноту и поспешно втягивает воздух, чтобы избавиться от нее. Он вдруг осознает, что, говоря языком условностей, он лишь сильнее запутывается в сетях обещаний и обязательств. — Господин Деллер, даже если предположить, что я приму ваше предложение… как вы узнаете, достигли я успеха? Я хочу сказать, что если у меня ничего не выйдет, как, какими средствами вы узнаете о провале?

— У меня нет ничего, кроме веры в вас. И надежды, что Господь не оставит раба своего. Руки еще служат мне, и я призову все свое умение, чтобы набросать для вас ее черты. У меня остался мысленный взор, я буду описывать ее вам как можно точнее. Я воспользуюсь каждым чувством, которое у меня еще осталось. — На лице старика прорезаются новые морщины, словно залегают долины сомнения. — Я многое вынес, Уильям. О, признаю, меньше многих других. Но поверьте, нет несчастья унизительней, чем утратить единственную свою силу и единственную цель, ради которой человек родился и ради исполнения которой трудился все свои дни, веря, что его ведет к этой цели Творец. Столь жестокая кара может быть назначена лишь высшей волей. Это наказание свыше, и я должен терпеливо сносить его…

— Наказание? Да за что же?

Лицо старика искажается.

— За то, что я сделал, чтобы спасти свою жизнь.

Томас Дигби мало-помалу приходит в себя и вскоре уже начинает различать запахи этого дома. Его нос аптекаря, хоть и попорченный лэмбетской вонью, все же узнает некоторые растения: ясенец, лаванда, розмарин. Жуя хлеб, он осматривается и вскоре находит то, что ищет: пучки сушеных цветов. Одни подвешены к балкам потолка, другие прикреплены над каминной доской, словно к празднику. Эти цветы говорят Дигби о том, с чем ему почти не доводилось встречаться, — о присутствии в доме женщины. Бездумно глядя на свежие примулы на столе, он облизывает пальцы. Они все еще пахнут перчаточной кожей.

— Надеюсь, тебе стало лучше.

— Да, благодарю.

Прежде чем Дигби успевает отказаться, Натаниэль вновь наполняет его кубок. Радушие его кажется Дигби вымученным. Он не просил ни еды, ни пряных напитков — все это было ему навязано. Но в каждом проявлении заботы о госте он видит попытки хозяина дома скрыть раздражение.

— Где ты теперь пишешь свои этюды? — вымученно спрашивает Дигби.

— У меня теперь есть мастерская, окнами на юг. Неужели у тебя есть желание осмотреть ее?

Должно быть, это шутка. Но Дигби и впрямь любопытно. Голод все еще терзает его, но он запрещает себе даже лишний взгляд на окорок.

— Да, хотелось бы побывать там.

Они разом поднимаются и берут с собой кубки с вином. Рябая Лиззи тут же выскальзывает из полумрака и принимается прибирать на столе. Шествуя за Натаниэлем, Дигби улавливает идущий от того слабый запах турецкой розовой воды.

Покинув гостиную, где было так приятно сидеть у огня, они идут по длинному каменному коридору, освещенному лишь светом их свечей. Интересно, что скрыто за всеми этими дверьми? Даже из коридора Дигби слышит, как ливень хлещет по невидимым отсюда окнам. Здесь столько места — хватило бы разместить дюжину семей лэмбетских бедняков.

— Здесь. — Натаниэль передает Дигби свой кубок и извлекает связку ключей. Отпирает дверь, но перед тем, как впустить гостя, говорит «Минутку» и проскальзывает внутрь.

Дигби ждет в коридоре с двумя кубками в руках. Он пытается справиться с тлеющим в душе гневом. Или это не гнев, а зависть к счастливой судьбе Натаниэля? От нетерпения у него начинают дрожать колени, но тут дверь распахивается, и его приглашают войти.

Видимо, Натаниэль зажигал стоящие в канделябрах свечи — огоньки на фитилях разгораются, освещая захламленную мастерскую. Здесь нет ни гобеленов, ни шелковых и атласных драпировок — лишь выбеленный камень стен, не отражающий солнечный свет и не искажающий цвета. К дальней стене прислонены несколько недописанных картин. Натаниэль забирает у Дигби свое вино с пряностями, вышагивает на середину огромной комнаты, уперев свободную руку в бок, и улыбается гостю.

— Прямо фабрика, — говорит Дигби, желая похвалить это место.

— Нет, фабрика — это мой дом в Лондоне. А здесь лавка ремесленника, где я выполняю не особо срочные заказы.

Держа кубок возле рта, Дигби поверх него рассматривает мольберт и висящие на стене палитры, густо испещренные присохшей краской, — точно фамильные щиты в замке аристократа. На них застыли мазки охры, кошенили и киновари, но Дигби не знает названий этих красок. Он заглядывает в какой-то горшочек, осторожно приподнимает пальцем край сальной пленки[10]и обнаруживает под ней что-то белое.

— Чистейшие свинцовые белила, — поясняет Натаниэль, — ими делают блики света в глазах.

Что-то непристойное есть во всем этом доме, думает Дигби, морща нос над ворохом засаленных тряпок, измазанных в краске. Он направляется к большому холсту на мольберте, возле которого чувствуется запах льняного масла и козьего клея. На полу листьями гигантского дерева рассыпаны бумаги; на скамьях в горшочках вверх щетиной стоят кисти, напоминая вывороченные с корнем стволы. Натаниэль зажигает лампу и ставит ее на скамью возле мольберта.

— Когда-то ты нарисовал мой портрет, — вспоминает Дигби.

— Было дело. А теперь…

— Он все еще у тебя? Тот портрет?

Натаниэль перестает улыбаться. Под настойчивым взглядом Дигби он отводит глаза и быстро моргает — должно быть, копоть попала.

— Наверное, остался со всеми моими бумагами, — отвечает он, — тогда, десять лет назад…

— Может, ты сумел его спасти?

— Я… думаю, он остался там. А теперь — вот!— торжественно объявляет Натаниэль, поднимая лампу, чтобы осветить холст. — Моя самая большая на нынешнее время работа. Конечно, завтра можно будет разглядеть ее получше. От этих светильников никакого толку.

Дигби смотрит на полотно. Он не обращает внимания на ярко-красные драпировки, великолепные шелка и превосходно переданный глянец на фруктах.

— Это же непристойно, — говорит он.

— Что ж, ты откровенен. Мне заказал ее граф Суррейский, человек утонченных вкусов.

— Что это за шлюхи?

— Девять муз. Эта юная девица — Мир, а рядомс ней пышная матрона — это Изобилие.

— Что она делает со своими грудями?