«А вот если собаку? Нет, рановато. Пускай подрастет немного».

Ветер разносил по городу май, май звенел и пел, май был снаружи и внутри, везде, навсегда.

«А осенью – по театрам. Или сперва в цирк? Тигры, акробаты, ух!»

Ему показалось, будто Миша что-то крикнул из своей комнаты. Алексей Николаевич оборвал песню и прислушался.

– Погулять? Только на полчасика, не больше. Эй! Конфету-то возьми!

Хлопнула дверь, порыв сквозняка свистнул на лестнице – и в квартире наступила тишина.

Арцыбашев покачал головой и полез в холодильник. Голодный ведь прибежит! Хоть яичницу сварганить…

* * *

Нина Ивановна, известная всему подъезду как баб-Нина, только что закончила рассказывать Ларисе подробности поездки с внучкой на дачу. Ей смутно казалось, что приятельнице это не очень интересно. Но та хотя бы не перебивала. «Это ведь самое важное – чтобы слушали, – смиренно думала Нина. – Невестка вон слова не дает сказать. Когда еще разрешит Танюшу взять…»

– Жилец-то с третьего совсем дурной стал, – поджав губы, заметила Лариса.

– Чокнутый. Пьет, должно быть. Бобыли это самое дело уважают.

– А он бобыль?

– А как же.

– Одинокий, значит, – вздохнула баб-Нина. Ей хотелось сказать совсем другое, поддержать негодование Ларисы, но вырвалось почему-то это.

– Что ж, что одинокий! Значит, все можно? Совсем стыд потеряли.

И снова баб-Нина сказала не то:

– Вреда ведь от него нету…

– То есть как? А детям пример?!

Баб-Нина хотела ответить, но застыла с открытым ртом.

На ее глазах из воздуха соткался мальчишка лет шести, мелкий, белобрысый, с круглой как мяч башкой. Он выскочил из подъезда и на мгновение задержался возле скамейки, ухмыляясь во весь щербатый рот. Баб-Нина увидела его целиком, от взъерошенных волос до синяка на лодыжке, увидела шорты с дыркой в кармане и парой конфет, завалившихся за подкладку, и что тощая шея у него в комариных укусах, а в кулаке зажат пластиковый человек-паук.

Сердце баб-Нины пропустило два удара. Она крепко зажмурилась и некоторое время сидела, замерев.

– Нин, ты чего? Чего это с тобой?

Ее тормошила встревоженная Лариса.

Баб-Нина открыла глаза. Никакого мальчишки, конечно, не было. Да и откуда он мог взяться – из солнечных лучей, пронизывающих двор? Из легкой, невесть откуда сгустившейся дымки, которая растаяла, стоило ей оглядеться вокруг?

Пусто.

Тихо.

Эхо быстрых шагов донеслось до них издалека. Баб-Нина и Лариса вздрогнули и переглянулись. Должно быть, кто-то, кого они не заметили, промчался через площадку, перемахнул низкий заборчик, обогнул дом и исчез в сквере, залитом солнцем.

А эхо задержалось во дворе и долго прыгало между домами, отдаваясь в ушах тугим звоном.

Будто кто-то играл в мяч.

Красный мяч с ярко-белой полосой.

Если уж начистоту, Витя был несколько туповат. «А это голова, я в нее ем», – говорил о нем сосед Померанцевых, язвительный Лев Маркович – бывший хирург, умница, пропойца и страшный грубиян.

Но говорил, конечно, не в лицо Померанцевым. Ибо даже Лев Маркович, готовый задирать всех и каждого с азартом забияки-фокстерьера (и имевший с последним неоспоримое внешнее сходство), в общении с кротким Андреем Борисовичем и сам становился на удивление сдержан. Так же вежлив он был с милейшей Ольгой Яковлевной и лишь сердито улыбался, слушая ее рассказы о жизненных перипетиях сына.

Витя женился рано. Жена оказалась глупа и твердолоба, и в противовес ее овечьей упертости Витя замкнулся и стал еще упрямее, чем был. Семейная жизнь после трех лет боданий предсказуемо закончилась разводом, но целый год они по инерции еще волочили за собой вериги скандалов и кандалы склок о дележе имущества.

Получив свидетельство о разводе, Витя немедленно отправился в загс, чтобы жениться снова. На каком этапе неудачной супружеской жизни подобрала его Ирочка, так навсегда и осталось загадкой, но Виктор расписался с ней быстрее, чем родители успели выговорить: «Дружочек, повременил бы ты со свадьбой».

Вторая жена была миниатюрная ясноглазая женщина с кудряшками; ее портило небольшое косоглазие, но Витя находил его прелестным. В памяти был еще свеж свирепый овечий взгляд исподлобья, которым награждала его бывшая супруга в преддверии очередных боев. В том, что теперь даже в редкие минуты ссор прямо на него смотрел максимум один глаз, было что-то невыразимо успокаивающее.

Андрей Борисович и Ольга Яковлевна последние тридцать лет проводили лето под Каширой. Домик их был очарователен: маленький, но уютный, и при нем такой же уютный садик с плетистыми розами и посыпанными гравием дорожками, и все это на высоком берегу реки, в окружении черемухи и яблоневых садов. Супруги любили наблюдать из беседки закат над рекой, частенько к ним присоединялся и Лев Маркович, и они неспешно потягивали домашнее вино под интеллигентный разговор. Рядом с достоинством восседал такой же интеллигентный воспитанный кот, пушистый как гусеница.

Когда Витя с женой приехали первый раз на выходные, родители приняли их приветливо. Угощали молодоженов малиной, устроили рыбалку, а после жарили карасиков в сметане.

– Мы теперь одна семья! – сказал на прощанье очень довольный Витя.

– Я счастлива, что вы приняли меня как родную! – сказала Ирочка и прослезилась.

Через неделю они привезли с собой мальчика Игорешу, сына Иры от первого брака. Придурковатый девятилетний Игореша сосредоточенно обломал всю малину, швырял гравий в ошеломленного кота, а на вечерней рыбалке свалился с мостков в воду и успел наораться до истерики, пока его переодевали в сухое.

– Ма, мы в следующий раз Иркиного старикана захватим, – вспомнил перед отъездом Витя. – Ничего? А то в городе духота…

Родители замялись.

– Папе уже семьдесят три, – скорбно шепнула Ирочка.

– Он теперь вроде как и наш родственник! – подхватил Витя.

И поцеловал жену в выпуклый лобик.

В очередную субботу из машины, остановившейся перед домиком Померанцевых, выбрался сухой, как вобла, старичок. Оглядевшись, он смачно харкнул в палисадник, на негнущихся ногах проковылял в дом, рухнул на кровать и захрапел.

Отдохнув пару часов, старикашка выполз наружу и наткнулся на Ольгу Яковлевну.

– Херлис-перлис-вэбеня? – раздраженно прохрипел он, хлопая себя по карманам в поисках сигарет.

Ольга Яковлевна не поняла смысла этого выражения, но уловила его скрытую музыкальность и внутреннее родство с забытыми детскими считалками, а потому решила, что ее одарили образцом народного фольклора.