– Я сюда пришла вовсе не за тем, чтобы слушать о мытарствах болгарской медсестры.

– Но я как раз дошел до самого захватывающего момента, потому что после той семьи Светлана отправилась в Подиму смотреть за новорожденным сыном Али и Арзу, Эмиром.

– Ой, все, надоел этот ваш рассказ! – вспыхнув, вскочила журналистка. – Вы всякую ерунду рассказываете. Я сама виновата, что вновь пришла в этот сумасшедший дом выслушивать всякий бред. Вам лучше разговаривать с вашей собакой. Как там ее зовут, Керкенес? Вот с ней. Вам как раз подойдет.

Она яростно схватила сумку, повесила на плечо и двинулась к двери. Мне даже послышалось, что она пробормотала «Черт тебя побери!» или что-то в этом роде.

Я побежал за ней, опередил и вновь с большой вежливостью открыл перед ней дверь. Не глядя на меня, она вышла, не сказав ни слова, не попрощавшись. Сердито зашагала по садовой тропинке.

– До свидания! – сказал я ей вслед. – Признаться, очень плохо, что машина уезжает так рано, потому что я подошел к самому важному моменту, который прольет свет на преступление.

Она слегка запнулась, но все же продолжала шагать. Когда девушка дошла до кованой садовой калитки, я крикнул ей вслед:

– Светлана, как безумная, влюбилась в Али!

Ее рука замерла на металле решетчатой калитки, однако, не оборачиваясь и не глядя на меня, не говоря ни слова, она все-таки покинула мой сад, широко шагая в своих майках.

Керберос насмешливо оскалился, словно бы говоря: «Ну что?»

– Все в порядке, даже не переживай! – успокоил я его. – А вот тебя мне надо отпустить погулять. Побегай немножко, только выбегать из сада и пугать прохожих я тебе запрещаю. Рыться в цветах тоже.

Он громко фыркнул.

Я знал, что, несмотря на мое предупреждение, пес, одуревший от сидения на цепи, сорвется с места ураганом, чтобы выплеснуть скопившуюся энергию; он помчится что есть мочи к забору, взрывая на ходу землю, в последний момент, оказавшись перед самым забором, попятится. Любой мало-мальски твердый предмет тут же окажется в его пасти. Хвала Аллаху, сад был немаленьким. Участок, выделенный в те времена, когда земля в деревне была дешевой, составлял примерно четыре денюма[1]. Пес мог носиться сколько ему вздумается.

Я ждал примерно полчаса, затем подозвал его, взял на поводок и повел на прогулку. Я всегда стараюсь брать с собой Кербероса только после того, как он набегается и устанет. Он такой сильный, что никакая цепь ему не помеха, он просто тащит меня вперед, как машина, и все. Правда, ошейник помогает напомнить псу, кто главный, если он очень уж разгуляется.

Мы вышли на берег моря. Под вечер дневная жара несколько спала. Палящее солнце уже направилось к горизонту, и все вокруг начало покрываться розоватой дымкой. Рыбаки вытаскивали из моря свои сети. Несколько рыбачьих катеров плыли к берегу. Шум их моторов эхом долетал до нас, становясь все громче.

Я посмотрел на шагомер, закрепленный у меня на поясе: 2342 шага. В общем, до обязательной ежедневной нормы мне еще было далеко. Я зашагал быстрее. Кербероса приходилось оттаскивать от тех мест, где он замирал, вероятно, нанюхавшись мочи какой-нибудь очаровательной суки.

Граждане, приехавшие отдохнуть к берегу моря на один день, уже складывали свои покрывала, собирали грязную посуду, мангалы, мячи, которые целый день гоняли по берегу их дети, и грузили все это в свои машины. Скоро начнется всеобщее плотное движение в сторону Стамбула. Девчонка, должно быть, давно в машине, подумал я. Сейчас она непременно рассказывает своим приятелям о странном человеке, с которым познакомилась в Подиме. Может быть, даже называет меня «сумасшедший старик».

Что бы она сейчас про меня ни говорила, мне не было до нее никакого дела. С такими неопытными молоденькими девочками очень сложно. С Арзу все было намного проще: ни она не ждала от меня ничего, ни я от нее. Она сразу согласилась на мое требование не прикасаться друг к другу. Мы могли разговаривать, могли дружить, но даже на простое рукопожатие я не был согласен. Сначала это мое желание показалось ей странным, но потом даже понравилось. Лишь однажды она спросила:

– Прости, Ахмед, это что-то значит для тебя?

– Нет, – ответил я, – это ничего для меня не значит, но я не могу ни к кому прикасаться, будь то мужчина или женщина, и не позволю кому-то касаться меня.

– О-о-о, – улыбнулась она. – В этой стране тебе, должно быть, трудно приходится, дружок! Признаться, мне самой не нравится, когда наши мужчины обнимаются и целуются, здороваясь, но что поделаешь? Таков обычай. Даже Али так делает… Стоит ему встретить знакомого, как кидается ему на шею и давай целовать.

Мы с Керберосом приближались к центру деревни. Отсюда до дома Али было уже недалеко. Если я сверну на тропинку слева, то примерно за десять минут дойду, подумал я, но не свернул.

Кто знает, что теперь происходило в их доме? Я был не в состоянии заниматься всем этим. Мимо нас пронесся полицейский фургончик, выкрашенный в защитный цвет. Должно быть, его появление как-то связано с убийством. Кроме этой машины, по дороге на скутерах проехали еще двое жителей деревни. Я с ними не поздоровался. Коренные жители Подимы недолюбливают богатых «понаехавших». Они – люди очень традиционных взглядов; как правило, переселенцы с Балкан; ходят в мечеть, совершают намаз, часами сидят в кофейне, где играют в нарды, а приезжих стамбульцев терпят только ради денег, которые выручают за продажу участков. Они живут в собственном мире. Я уверен, что любые вечеринки, вроде тех, что устраивались в доме Али, скажем, в честь открытия художественной выставки, местные считают настоящим непотребством.

На обратном пути я бросил взгляд в сторону дома Али, однако идти туда мне вновь не захотелось. Наверняка там собрались всякие плачущие и причитающие люди, имам. Произносятся молитвы и все такое. Я это терпеть не могу. Вообще говоря, не знаю, можно ли так рано начинать читать молитвы. Женщину-то еще ведь даже не похоронили, наверняка ее тело сейчас в больнице на вскрытии. Как бы то ни было, я все равно узнаю подробности завтра утром от Хатидже-ханым. Она не сможет промолчать, даже если я ее об этом попрошу. Ой, а ведь завтра вечером на урок английского ко мне должен прийти еще и этот странный парень, ее сын. Поверьте, выучить Кербероса английскому гораздо проще, чем этого тупицу. Вот уже несколько лет мне не удается обу-чить его даже цифрам, которые мы перечисляем, загибая пальцы обеих рук. One, two, three…и вдруг five. Сынок, что это такое? А четвертый палец ты куда дел? Забыл? Six! Какое six? Сынок, а четверку куда ты дел? Четверку! Four! Вспоминай! Давай еще раз сначала.

Если б не его мать, я бы не вынес этого мучения. Никто, кроме Хатидже-ханым, не в состоянии делать уборку, не нарушая порядка в расстановке книг. Никто, кроме нее, не способен гладить брюки так, чтобы не получалось стрелок; развешивать одежду так, как она разделена по погоде; разбирать тесные рубашки по цвету и фактуре ткани; стирать носки в горячей воде. Она обходится без пылесоса, потому что я не терплю никакого шума в доме и т. д. и т. п. Поэтому я был вынужден терпеть ее придурочного сыночка, который и рот-то толком не умел закрытым держать. За все в жизни надо платить.