Одна из молоденьких воспитательниц на педсовете робко заикнулась как-то — может быть, следует позволить детям держать у себя в тумбочках такие мелочи, как сухарики, печенье или орешки, чтобы они могли в любой момент, когда захотят, заморить червячка? Однако эта инициатива не получила одобрения остальных: сотрудники детского дома посчитали, что хранение продуктов в комнатах — это заведомый рассадник тараканов.

Проблему голода каждый из ребят решал по-своему. Денег на руки им не давали, да и самостоятельно выходить за территорию детского дома не позволялось никому. Однако мальчишки всё равно удирали “на волю” во время тихого часа — выпрыгивали из корпуса через окно туалета на первом этаже, а дальше, прячась за деревьями и кустами, пробирались до заветной дыры в заборе. Время от времени эту дырку, ругаясь на чём свет стоит, забивал свежими досками старенький и вечно пьяный плотник Борисыч, но не проходило и недели, чтобы их опять не выламывали.

Куда же так рвалась душа воспитанников детского дома?.. Ответ был очевиден: конечно же, на Центральный рынок!

На рынке можно было выпросить себе что-то вкусненькое или даже стырить. Это не считалось в их среде воровством, скорее уж захватывающим приключением, весёлой и опасной игрой. Милка участвовала в “грабежах” наравне с мальчишками. Поначалу пацаны не хотели её брать, но Пашка настоял, а с ним мало кто решался спорить.

Благодаря своему бешеному нраву Пашка быстро начал пользоваться всеобщим уважением и приобрёл авторитет даже среди старших ребят. Складывалось впечатление, что этот пацан вообще ничего и никого не боится, настолько безбашенно-отчаянным он был. К десяти годам мальчишка вытянулся, стал длинным и тощим, но дрался всегда не на жизнь, а на смерть: самозабвенно, неистово, поэтому с ним — таким психопатом — предпочитали и вовсе не связываться.

Внешность его поначалу производила на незнакомых людей обманчивое впечатление — этакий белокурый ангел, златовласый эльф. Никто не знал, что за этой невинной мордашкой прячется сущий дьяволёнок. Пашка был не так-то прост и далеко не так безобиден, каким мог показаться на первый взгляд. Внутри него скрывался настоящий стальной стержень, это был не просто сильный несгибаемый характер, а “хар-р-рактер!”, как с выражением плохо скрываемой досады произносили учителя и воспитатели. Единственным человеком в мире, который мог обуздать его натуру, усмирить, умиротворить и успокоить, была Мила. Впрочем, она и сама была далеко не пай-девочкой — скорее уж, чертёнком в юбке, поэтому их дружеский тандем никого не удивлял: спелись, чего уж!

Путь на Центральный рынок пролегал через тихие уютные переулки мимо цирка-шапито, с которым у Пашки было связано множество милых сердцу воспоминаний. Раньше мама частенько приводила его сюда, и ощущение поднимающегося в душе безграничного восторга, воспоминания об изумительном вкусе сливочного мороженого в вафельных стаканчиках, которым они с мамой угощались в антракте, а также особенный цирковой запах на несколько мгновений вновь невольно возвращали Пашку в те счастливые времена.

Детдомовских ребят, конечно, тоже иногда водили в цирк, особенно на каникулах, но Пашка всякий раз притворялся больным и умудрялся отвертеться от этого обязательного культпохода. Ему не хотелось тревожить прошлое и смешивать родные воспоминания с новыми впечатлениями. Слишком уж разные жизни у него были тогда и теперь. Слишком уж изменился сам Пашка за эти пять лет… и категорически не хотел вспоминать об этом. А также не хотел, чтобы другие были в курсе уязвимых точек его души.

Пожалуй, Милка была единственной в целом мире, кто знал о Пашке абсолютно всё. Она читала его как открытую книгу, помнила его не задирой и хулиганом, а заплаканным испуганным малышом, недавно потерявшим маму, знала о том, что его до сих пор мучают ночные кошмары. Это порой порядком выводило Пашку из себя, потому что подруга пользовалась его слабостями и подкалывала, называя “трусишкой в промокших штанишках” — не со зла, просто в шутку, хотя эти шутки били буквально наотмашь и он потом долго не мог опомниться, прийти в себя, сообразить, что он из себя представляет на самом деле.

Вот и сейчас, направляясь на рынок, Пашка старался поспешно проскочить мимо цирка — бегом-бегом, не останавливаясь, чтобы не разворошить запрятанные глубоко внутри воспоминания. Мимо рекламного щита, на котором стройный мужик в разноцветном трико обнимал за шею ретивого коня, и морды у обоих — что у мужика, что у коня — были как у близнецов-братьев. Мимо клеток с котятами и щенками: “Отдам бесплатно в добрые руки”. Мимо цыган, торгующих сигаретами без накрутки. Мимо, мимо…

И чего только не было на этом рынке!..

В павильонах с самого раннего утра стоял гул, как вокзале. Это был типичный южный базар — пёстрый, шумный, немножко бестолковый, обильный и щедрый. Сюда приходили семьями, как в театр или музей, получая одновременно и хлеб, и зрелища.

У прилавков с мясными деликатесами кое-кто вяло, без особого огонька, переругивался: купить-то всё равно купят, но как же без общения? Продавец с досадой отмахивался от скандального покупателя благоухающей палкой копчёной колбасы, точно бейсбольной битой.

Фруктовые ряды зазывали разными сортами абрикосов, сочными персиками, инжиром, белой, розовой и красной черешней… Рыбные — манили дарами Азовского моря: сулой, тюлькой и толстолобиком.

Между прилавками неторопливо прогуливалась туда-сюда торговка марлей Наташа — местная достопримечательность. Невыносимо противным, визгливым, преувеличенно жизнерадостным голосом она зазывала покупателей, на все лады расхваливая свой товар:

— Марлечка, марля! Натуральная хлопковая марля! Пенсионерам — скидочки! — и тут же добавляла совершенно нормальным, спокойным и злым тоном:

— Шоб вы все всрались…

Это было непередаваемо. Пашка иной раз специально задерживался возле Наташи, чтобы от души похохотать над её перевоплощениями.

В молочных рядах армяне торговали разнообразными сырами, а женщины предлагали купить домашнего молока, творога или “кислого” — варенца в стеклянной баночке или глиняном горшочке, затянутого сверху аппетитной коричневой пенкой. Знакомая старушка-продавщица, завидев Пашку, нередко подзывала его к себе и наливала варенца в стакан — просто так, бесплатно, “за красивые глаза”. Он не особенно любил варенец, но отважно выпивал угощение до донышка, не желая обижать душевную старуху.

— Напрасно ты всякую шпану привечаешь, — поджав губы, нередко говорили ей товарки. — Когда-нибудь он у тебя кошелёк умыкнёт, вот увидишь.

— Ерунды-то не болтайте! — сердилась молочница. — Он же из дедома, а не из колонии. Уж поверьте, я знаю, что такое детский дом — сама в нём до совершеннолетия прожила…

— Ну, ты сравнила тоже! Сейчас и детдома другие, — не соглашались с ней собеседницы. — У нынешних детей и телевизоры в комнатах, и компьютеры с интернетом, и йогурты с шоколадками и пепси-колами, и одежда вся новёхонькая, чего их жалеть? С жиру бесятся и совести не имеют…

Ну, положим, телевизоры в детском доме имелись не в каждой комнате, а только в игровых; интернетом же ребята могли недолго пользоваться лишь во время уроков информатики в компьютерном классе, разумеется под присмотром учительницы. Но не переубедишь ведь…