Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ричард Кэрамел имел вид человека, оскорбленного в лучших чувствах. Его нахмуренное лицо еще больше сморщилось, став похожим на мятую бумагу.
— Нет… — начал он, но Энтони безжалостно перебил:
— Да-да, именно так. Те, что и сейчас разбежались по углам и обсуждают новоиспеченного скандинавского Данте, творения которого появились в английском переводе.
Дик повернулся к приятелю, все его лицо странным образом опало, и в обращенном к Энтони вопросе слышалась мольба:
— Да что случилось с тобой и Мори? Разговариваете, будто я существо низшего сорта, эдакий дурачок.
Энтони смутился, но он замерз и чувствовал себя неуютно, а потому решил, что лучшая защита — нападение.
— Дик, речь идет вовсе не о твоих умственных способностях.
— Разумеется, о них! — сердито воскликнул Дик. — И вообще, что ты хочешь сказать? Почему это они не имеют значения?
— Возможно, твои знания слишком обширны, чтобы выразить их пером.
— Так не бывает.
— Я вполне могу представить человека, — настойчиво продолжал свою мысль Энтони, — знания которого слишком велики и не соответствуют его таланту. Взять, к примеру, меня. Представь, что я мудрее тебя, но менее талантлив, а потому не могу членораздельно выразить свои мысли. У тебя же, напротив, имеется достаточно воды, чтобы наполнить ведро, а к тому же есть и само ведро.
— Ничего не понимаю, — пожаловался Дик упавшим голосом. Он пришел в полное смятение, и все выпуклости на его теле стали еще заметнее, словно в знак протеста. С обиженным видом он уставился на Энтони, загораживая дорогу прохожим, которые награждали его возмущенными взглядами.
— Я всего лишь хочу сказать, что, обладая талантом Уэллса, можно осилить мысли Спенсера. Однако если талант рангом ниже, следует с благодарностью заняться более мелкими идеями, и чем уже взгляд на предмет, тем увлекательнее ты его опишешь.
Дик задумался, не в силах оценить суровую критику, содержащуюся в словах приятеля. А Энтони продолжал свою речь с легкостью, которая время от времени так и рвалась в свободный полет. Темные глаза сияли на худощавом лице, подбородок вздернулся вверх, голос стал громче, и сам он будто стал выше ростом.
— Скажем, я полон гордости, благоразумия и мудрости — ни дать ни взять афинянин среди греков. И все же я могу потерпеть неудачу, где человек с более скромными достоинствами преуспеет. Ведь он способен подражать, что-то приукрасить, проявить восторг и вселяющую надежду склонность к созиданию. А моему гипотетическому «я» гордость не позволит унизиться до подражания, оно слишком благоразумно, чтобы восторгаться, и чувствует себя слишком искушенным, чтобы стать утопистом, в высшей степени греком, натуре которого противно украшательство.
— Значит, по-твоему, творение художника не является плодом его собственного ума?
— Нет, он, если может, совершенствует свое заимствование в области стиля, выбирая из собственной интерпретации окружающего мира наиболее подходящий для себя материал. В конечном итоге любой писатель занимается своим ремеслом, потому что таков его образ жизни. И не говори, что тебе нравится вся эта чепуха о «божественном предназначении художника».
— Да мне как-то непривычно употреблять применительно к себе слово «художник».
— Дик, — обратился Энтони к приятелю, меняя тон, — хочу попросить у тебя прощения.
— За что?
— За неуместный всплеск эмоций. Я правда сожалею. Разболтался тут из желания покрасоваться.
— Вот я и говорю, что в душе ты филистер, — немного успокоившись, заметил Дик.
На город уже опустились сумерки, и друзья, укрывшись за белыми стенами отеля «Плаза», не спеша наслаждались густым эггногом с обильной желтой пеной. Энтони бросил взгляд на собеседника. Нос и лоб Ричарда Кэрамела постепенно приобретали естественную окраску: с первого сходила краснота, а со второго — синюшная бледность. Посмотрев в зеркало, Энтони с радостью отметил, что его собственная кожа не претерпела изменений. Напротив, на щеках играл легкий румянец, и вдруг подумалось, что никогда еще он не выглядел так хорошо.
— Все, мне достаточно, — заявил Дик тоном спортсмена на тренировке. — Хочу подняться наверх и навестить Гилбертов. Пойдешь со мной?
— Ну, вообще-то я не прочь. Если только не отдашь меня на заклание родителям, а сам уединишься в укромном уголке с Дорой.
— Ее зовут не Дора, а Глория.
Портье сообщил по телефону об их приходе. Поднявшись на десятый этаж, приятели прошли извилистым коридором и постучали в дверь номера 1088. Им открыла дама средних лет, миссис Гилберт собственной персоной.
— Как поживаете? — Она говорила на принятом между американскими светскими дамами языке. — Страшно рада вас видеть…
Дик торопливо выдавил пару междометий.
— Мистер Пэтс? Входите же, оставьте пальто здесь. — Она показала на стул, переходя на умильный тон, перемежающийся смешками с придыханием. — Прелестно, в самом деле прелестно. Что же, Ричард, вы так долго нас не навещали? Нет! Нет! — Односложные восклицания служили отчасти ответом на невнятные оправдания Ричарда, отчасти средством для заполнения пауз. — Присаживайтесь и расскажите, чем занимались все это время.
Потом пришлось обмениваться дежурными фразами, стоя кланяться и изображать на лице беспомощные в своей глупости улыбки, думая лишь о том, когда же хозяйка наконец сядет и можно будет с облегчением погрузиться в кресло и приступить к приятной беседе.
— Полагаю, причиной всему ваша занятость… впрочем, могут быть и другие, — предположила миссис Гилберт с несколько двусмысленной улыбкой. Намеком «впрочем, могут быть и другие» она приводила в равновесие и гармонию остальные более шаткие высказывания. У нее в запасе имелась еще пара подобных фраз: «во всяком случае, так мне кажется» и «совершенно очевидно». Миссис Гилберт применяла их по очереди, что превращало каждое ее замечание в обобщенную точку зрения на жизнь, будто после тщательного подсчитывания всех причин она наконец указывала пальцем на главную.
Энтони отметил, что лицо Ричарда Кэрамела приобрело вполне приличный вид. Лоб и щеки снова стали телесного цвета, нос тоже не выделялся, скромно стушевавшись на их фоне. Он сверлил тетушку ярко-желтым глазом с преувеличенным вниманием, которое молодые мужчины обычно проявляют ко всем особам женского пола, больше не представляющим для них никакой ценности.
— Вы тоже писатель, мистер Пэтс? Возможно, все мы погреемся в лучах славы, доставшейся Ричарду. — Миссис Гилберт сопроводила свои слова легким смешком. — А Глории нет дома, — сообщила она, будто изрекая аксиому, из которой намеревалась сделать дальнейшие выводы. — Где-то танцует. Вечно куда-то бежит, торопится. Я говорю, что так нельзя. Не понимаю, как она все это выдерживает. Танцует день и ночь напролет, пока не доведет себя до полного истощения и не превратится в тень. Отец сильно обеспокоен ее образом жизни.