байками, по суткам сидел на ключе, выслушивая ругань в эфире, — начальник с плавбазы требовал от капитана сменить район, но тот стоял на своем… Третий их сосед, второй механик Юшкин, часами лениво раскладывал на койке простой Суворовский пасьянс — сошлось не сошлось — и все приставал к Саньке, кося цыганским глазом: загадай. И время от времени с опаской приглатывал из фляги какое-то пойло. Если верить всеведущему Веньке, Юшкин тайком заводил бражку в шлюпочном анкерке для пресного НЗ. Это было грубым нарушением порядка, капитан еще в начале рейса предупредил: «Кого замечу — спишу без предупреждения». И спишет, он такой. Но Венька помалкивал, и Санька не лез не в свое дело.

Вообще неудача с ловом его не очень трогала, он был горд своей должностью рулевого, многое увидел и узнал в эти дни и удивлялся нелюдимости в кубрике. Он-то завидовал каждому из них. Радисту — потому что человек при деле, специалист; Дядюхе, классному рулевому, да к тому же с большим авторитетом, а Юшкину — просто потому, что он красив собой, шалопут, да и при всей своей расхлябанности — даже бритву дома забыл, всякий раз просит у Веньки — ловок как черт: говорят, с первого маха бросает линь при швартовке к танкеру — дал бог уменье.

Вот и сегодня, сменившись с вахты, нехотя, словно бы делая одолжение, обронил Веньке: «Брось-ка безопаску, — и еще добавил, заметив, что Венька слишком долго копошится в рундучке: — Не жмоться! Хотя ладно, переживу». Венька чуть не со слезами в глазах стал доказывать, что ему не жалко бритвы, просто закатилась в угол, вот, возьми! Юшкин только посмеивался в ответ, лениво тасуя вынутую из-под подушки колоду карт.

— Дело же не в бритве, — вдруг вспыхнул Венька, — а в твоем обалдуйстве, ты что на улицу выскочил — побриться забыл, или в рейс на полгода?

Юшкин лишь беззвучно похохатывал, думая о чем-то своем.

Судно кидало с боку на бок. Санька ездил по койке, ухватившись за прутья — не заснуть с непривычки. Дядюха тоже поднялся, закурил. Венька со вздохом завалился на койку, сиротливо поджав острые коленки.

— Что вздыхаешь, Одесса, — засмеялся Юшкин, — вздыхай не вздыхай, тянем лажу. Лучше покемарь, и пусть тебе приснится твоя Суламифь, мечтающая о панбархатном платье, которое, увы, горит синим пламенем.

— Ее зовут Дуня, — буркнул Вениамин.

— Какая разница, рыбы нет и не будет. Сейчас сельдь к западу, а мы прем на норд-вест.

— Не каркай, — отозвался Дядюха, глядя в книгу. — Просто невезучка высшей категории.

— Говорю, потому что знаю. Плавал тут.

— Ну конечно, — сказал Дядюха, — я не знаю, капитан не знает, а он в курсе! Не зря с двух судов выгнали. Плавал он…

— Помолчал бы, категория… — механик потянулся к фляжке, но Дядюха резко сказал:

— А ну брось!.. Ну что за человек, ей-богу. Дважды капитан драил, и хоть бы хны. Гордость в тебе есть? Все-таки механик, лицо на судне…

— Да пошел ты… — Юшкин строптиво вскинул голову и на мгновение стал похож на обиженного мальчишку — дите с обросшим темной стерней подбородком. — Лицо… Краткосрочные курсы. — Покривился, но флягу спрятал. — Ну что за жизнь, в мазуте по уши, и разговеться нельзя.

— Выбирал бы себе другую, или папаша не кормит?

— Папаша таких, как ты, троих прокормит. Оне-то и сунули меня в дерьмо, — запаясничал механик, поплевав на колоду, — за провал с мореходкой… Набраться тут у вас опыта плюс характеристика.

— Смотри ты, — хмыкнул Дядюха, — орабочиваемся, значит? Избранная хвигура…

— Не спорю, каким бог сотворил, — усмехнулся Юшкин, однако флягу спрятал.

— Природа творит. И между прочим, совесть вкладывает. Как говорится в «Анти-Дюринге», человек — животное общественное…

— Животное, — хмыкнул Юшкин. — Возможно. И поскольку меня в стадо не тянет, я к этому виду не отношусь… В отличие от некоторых.

Дядюхин приподнялся на локте, казалось, ему трудно стало дышать.

— Ты смотри на него! Давно ль с-под мамкиной юбки, а какой ученый…

— Во всяком случае не с-под немцев, не они меня учили.

Это уже было чересчур. Судьба Дядюхи была как на ладошке: раненый в сорок первом, отлежавшись в приймах, в селе на Киевщине, пока не зажила нога, ушел в партизаны, у него было аж два ордена Красной Звезды, говорившие сами за себя. Сейчас он медленно, как потерянный, сел на койке, свесив ноги, молча глядя исподлобья на тасовавшего карты механика, точно ему не хватало слов, — только грудь широкая, как щит, поднялась, сдерживая дыхание.

— Я у них не учился, я их в гробу видел, а там они молчат. Пять эшелонов ихних на моем счету… На личном!

Атмосфера знакомо накалялась, так уж бывало не раз, особенно в прогарные дни. Санька, не терпевший ругни, поежился. Пора было замирять Юшкина, который хотя и побаивался Дядюху, но под газом или «в конусе», как он называл высший градус подпития, способен был на любую каверзу. Обычно трусоватый, он становился агрессивным, — в голове все на-попа, — и начинал задирать новичков, мог полезть на рожон даже против Дядюхи.

— Лучше раскинь на селедку, — сказал Санька, — я загадал.

— Можно, — с готовностью согласился Юшкин, явно радуясь вмешательству Саньки, видно, еще не дошел до «конуса». И тотчас рассыпал карты.

Он не успел стасовать, как дверь с грохотом отворилась и на пороге показался боцман Сыроежкин, блестя яблочными щеками.

— Юшкин! И все свободные наверх — берем заправку!

Это значило — подошел, наконец, танкер с горючим, которое долго манежил начальник экспедиции, в ответ на упрямство капитана, гнувшего свою линию — на норд-вест. После вахты Дядюхе можно было отдыхать, но маневр был ответственный — без Дядюхи не обойтись. Саньку же тянуло посмотреть на швартовку в штормящем море.

Выскочив на палубу и прилепившись к переборке рубки, Санька с замершим сердцем смотрел на авральную суету. Зарываясь носом в волну, разворачивался танкер, черный, осадистый, как утюг. Дядюхин уже стоял у дубль-штурвала на верхней площадке мостика, открытой для обзора. Рядом с ним маячила во вздувшейся робе небольшая поджарая фигура капитана с четким кирпичным профилем. На баке, весь подобравшись, пружинно расставив длинные ноги, с свернутым через локоть линем, с песочной грушей на конце, стоял Юшкин, точно ковбой, готовый метнуть лассо.

Все дальнейшее происходило как в фильме, когда, глядя на сменявшиеся в экране кадры, радуешься, что сам ты всего лишь зритель. Море кипело, танкер с горючим надвигался бортом, подталкиваемый звериной силой наката. Судно тоже разворачивалось бортом, и это было самое опасное — качка кидала его вдоль волны, малейшая промашка в маневре, и обе посудины грохнутся бортами вдребезги.

С танкера что-то кричали, капитан отдавал короткие, сносимые ветром команды. Дядюха, глыбой застывший у штурвала,