– Я вспомнила один случай из детства: мне четыре года. Может быть, пять, я в санях, запряженных лошадьми, зима, снег, кучер очень громко кричит среди этого простора, на нем какая-то шапка с ушами, потом – берег моря, слышны шорохи от запускаемых ракет, грохот бомб, пушки торчат из блиндажей, как шеи у черепах из-под панциря, потом я вижу себя где-то в ангаре, на мне меховая шапочка с помпоном, который болтается, два матроса поднимают меня на руках на сцену. Полная тишина. И я пою, очень громко пою, это рождественская песня «Святая ночь», кажется, человек восемь аккомпанируют мне на аккордеонах, матросы…

– Что вы помните еще?

– Ничего, ничего не помню. Хотя – нет… помню, маленького пластмассового пупса, он лежит на столе… да, и значок, наверное, с двумя крыльями – zwei Fluegel.

– И вас никто не слушал?

– Никто. Не знаю… забыла… Белая каолиновая маска с сеточкой трещин, казалось, наблюдала за сеансом.

– Был и еще сн: я – маленькая собачка, шикарная, маленький черный пудель, такие, наверное, выступают в цирке, и я – на катке в Английском саду, и я меняюсь, красиво, такая арабеска, я нахожу этого пуделя, который я сама, он смешной, никчемный, предмет роскоши… и говорю: «Ну вот, и я тоже никому не нужна… никому… ужасно!»

– Никому не нужна? Предмет роскоши? Ну и что? Разве это плохо?…

* * *

Stop the world I want to go our.[44]Трещотки и пятитактовый ритм того времени, еще она пела тринадцать песенок, тринадцать раз переодевалась, тринадцать раз представала в разных обличьях, и все это проделывалось за кулисами, где так мало места, да и времени на переодевание отпускалось всего ничего: она удалялась в левую кулису в обличье стюардессы и через двадцать секунд возвращалась из правой девушкой из бара, она преображалась во множество женщин, настоящая Фреголи, и зал хохотал. Она вела кордебалет – девочек в том английском баре было четыре. Stop the world… Это так называлось… Легкая и вибрирующая комедия. Огромный успех – и так два года…

Но кто этот одинокий парень в кожаной куртке, что сидит, съежившись у стойки, в углу этого случайного театрика, где иногда крутили и кино: плечи приподняты, голова опущена, взгляд устремлен в стену? Он, казалось, всем своим телом слушал, что происходило вокруг, даже за его спиной, он все впитывал. Настоящий звереныш! И так демонстративно: слышно было, как он слушает, можно было подумать, что он наблюдает ушами, слушает… лопатками, всем телом, превратившимся в сплошной слух. «Я была заинтригована, даже его спина, казалось, следила за мной, он молчал, но от него не ускользало ни одно мое движение».

– Он говорит, что хочет снимать кино, странный тип…

И однажды ближе к вечеру – она тогда уже несколько месяцев жила с одним бизнесменом: сцену она оста-вила, красивая вилла в шикарном пригороде Мюнхена, мебель из палисандра – кто-то позвонил в дверь. Она играла на рояле, когда появился этот молчаливый парень в своей куртке; вместе с ним две девицы, сам робеет, глаза чуть прищурены, очаровательный и тонкий шрам на верхней губе слева.

– Здравствуйте…

Тихий негромкий голос, наверное, заговорила одна из девиц, сам он так и не переступил порог, смотрел в пол или сквозь него, а потом – куда-то в глубь виллы: палисандровые панели на стенах, на рояле раскрытая партитура, белые листы, судя по всему, его больше всего заинтересовали, даже зачаровали, как будто это было нечто особенное, целый мир, который он не знал.

– Нам бы… ему бы хотелось…

– Да… я… мне бы хотелось… я написал пьесу… Называется Katzeimacher… Вы в ней есть… вы – певица в небольшом городке, певицу вообще-то зовут Ингрид…

Нет, она не хотела:

– Спасибо… да нет… я не думаю… в конце концов… ладно, подумаю… спасибо, это мило… возможно, скоро увидимся…

…И два года спустя… «Он сидел за маленьким столиком и завтракал, мы впервые провели ночь вместе в одной постели, он ждал меня, и на нем – днем такое даже невозможно себе представить – белая, отлично выглаженная крахмальная рубашка. Я спускалась по лестнице, входила в комнату, и пока подходила к столику, услышала: «Теперь мы обязательно должны пожениться!» Глаза он на меня так и не поднял».

Оттуда, где он сидит, с бокового места в седьмом ряду, Шарлю виден и общий рисунок ее движений по сцене, и то, как именно она движется. Сколько раз он все это видел? Пятьдесят? Сто? Даже если она ничего не делала или просто пошевелила пальцем, все начинали за ней следить. Она была на сцене, и не только. Как у нее это получалось? Очевидно, что для этого необходимо чувствовать на сцене некую изолированность, и выходило, что ее прошлая болезнь, когда она ощущала, что между ней и миром существует дистанция, когда ее от мира, запирая в одиночестве, отделяла собственная изуродованная оболочка, навсегда оставила ей эту отстраненность, это одиночество, которое теперь… однако эта отстраненность не исключала удовольствие. «Я была по ту сторону жизни, и „все в этой жизни казалось мне игрой». С болезнью ей тоже, оказалось, повезло. Теперь она пела Nana's Song[45]«где же вы ночные слезы, где же прошлогодний снег…», и ее отстраненная игра только подчеркивала скрытый лиризм песни: она делает несколько шагов вправо, считает шаги – как землемер, и при этом демонстративно взмахивает рукой, как стюардесса «Люфтганзы», она демонстрирует то, что делает, подчеркивает это, ограничивает пространство, свое пространство в Пространстве – это была школа Брехта, который сам перенял прием у восточного театра, у китайцев, японцев; был и еще один урок, который она там усвоила, – правильное дыхание. Я была знакома с племянницей Гейригеля, она пела в хоре церкви Христа Во Славе, нам было по четырнадцать, пятнадцать лет, она мне дала книгу своего дяди «Стрельба из лука».

«Иди!.. Вперед! Вперед!.. Не бойся!.. У тебя получится!» – кричит Барон, стоя за небольшой камерой «Камефлекс». Я делаю шажок по тонкому ледку, покрывшему пруд в Английском саду, ветер, прилетевший с Альп, за несколько часов поднял температуру на пятнадцать градусов, воздух стал теплым и нежным, я стою лицом к заходящему солнцу, багряному, слепящему, я иду к солнцу, медленно, осторожно, в тонком лиловом муслиновом платье. Это именно то место, которое я видела во сне: я была игрушечным пуделем, который катался по льду, хорошенькой ненужной собачкой, но теперь-то это я, собачья маска спала, но прибавилась Китайская башня в форме пагоды, там, на заднем плане. «Пройди еще… еще…»

«Через семь или восемь лет я вернулась на место своего сна… Мне, наверное, двадцать восемь, но теперь мне все равно, нужна я кому-нибудь или нет, вернее, я вижу все меньше и меньше разницы между этим состояниями, мой сон обернулся фильмом – Johanna auf dem Eis, он называется «Иоганна на льду». Вам передается доверие Барона, его любовь к красоте, которую находишь там, где это просто невозможно, ее там не должно быть, на границе со смешным, с дурновкусием. Я – в лиловом муслиновом платье, лицом к солнцу, движения мои несколько скованы из-за того, что боюсь поскользнуться, боюсь, как бы не треснул лед и я не провалилась под лед – этакое спотыкающееся величие! Гротеск и высокое, севшее бельканто, вызов, голос, движение к необъятному, почти недосягаемому, такому далекому, что лед не выдержит… но выдержал! Гений Барона в том, что он очень быстро умел переходить от одного к другому, как ни в чем не бывало, создавать ощущение роскоши притом, что роскошь шита белыми нитками, роскошь эта переходит в маньеризм, и тот тоже недолговечен: шесть-семь дешевеньких фильмов, ненатужно снятых в разных стилях – классическом, музыкальном, народном, в стиле кич, музыкальные куски, которые в открытую монтируются, не скрывая стыков. «Ну иди! Иди! Бери выше, еще выше! Еще!» – «Но я не могу, это слишком высоко для меня, я не оперная певица». – «Можешь… Можешь!» Я отвожу руку. «Да, именно так, именно так, очень хорошо!» – кричит издалека Барон, как будто это он придумал этот жест, эту интонацию, и я воплотила его замысел самостоятельно, да, вы угадали – загадочная телепатическая связь между режиссером и его актрисой».