Барбара вцепилась в руку мужа.

– Так вот оно что! Вот почему она едет! Это из-за мужчины, этого испанца.

– Лиззи говорит, что вовсе не из-за этого. Она говорит, что спрашивала Фрэнсис, и та никогда раньше с ним не встречалась. Она просто уезжает. Бедная Лиззи, она так замучилась…

Барбара выпустила руну Уильяма. Она вдруг задумалась.

– Да. Конечно.

– Ты думаешь, что Фрэнсис убегает? – осторожно спросил Уильям.

– Убегает? От чего?

– От нас. От того, чтобы не плыть по течению, как мы.

– Глупости. Она ведет удачное дело. А тот, кто имеет собственное дело, не может просто плыть по течению.

– Я обещал, что ты перезвонишь Лиззи.

– Да, я слышала.

– Без Фрэнсис будет так непривычно, правда? Я хочу сказать, что мы еще ни разу в течение тридцати семи лет не праздновали Рождество без Фрэнсис…

– Со мной это было, в Марокко. Но, по большому счету, у меня в том году вообще не было Рождества.

– Ты тогда сбежала… Барбара прервала его:

– Не стоит делать скоропалительных заключений. Мы ведь не уверены, что Фрэнсис решилась на что-либо похожее. Я сперва позвоню ей, а уж потом Лиззи.

– Ее уже нет.

– Как это?

– Она улетела час назад. Прямо от Лиззи отправилась в аэропорт. Она оставила нам письмо.

– Как мелодраматично…

– Не более, чем убегать в Марракеш.

– Почему ты все время об этом напоминаешь?

– Чтобы ты помнила, что те люди, которые еще не утратили способности чувствовать, иногда совершают неожиданные поступки.

Барбара схватила трубку и стала нервно, со злостью набирать телефон Лиззи. Уильям медленно вернулся в гостиную, где снова погрузился в изучение воскресных газет. Он подумал, что может сходить в паб, заказать бокал виски, взять его с собой к телефону-автомату и позвонить Джулиет, как он часто делал. Он поймал себя на мысли, что заранее знает, что ответит Джулиет, но ему все равно хотелось услышать это. Он представил себя, стоящего у телефона, слушающего Джулиет, с телефонной трубкой в одной руке и бокалом виски в другой.

„Ах, Уильям, – скажет Джулиет, – я так давно ждала, когда это произойдет".

В самолете Фрэнсис откинулась в кресле и закрыла глаза. Ее соседка, направлявшаяся в Испанию, чтобы провести Рождество с сыном, женатым на испанке из Севильи, видимо, горела желанием поговорить, так что Фрэнсис пришлось вежливо соврать:

– Мне очень жаль, но у меня ужасно болит голова. Извините, я закрою глаза.

– Бедняжка, – посочувствовала женщина.

Она пыталась предложить Фрэнсис две таблетки парацетамола и мятную карамель в бело-зеленой вощеной обертке. Улыбаясь и отрицательно покачивая головой, Фрэнсис отказалась и откинула голову назад, закрыв глаза, чтобы соседка наконец отстала. Фрэнсис услышала, как болтушка занялась своим соседом по другую сторону – худощавым высоким парнем в черном кожаном пиджаке поверх белой футболки с изображенным на ней черно-красно-желтым солнцем и словом „Испания".

– Я никогда прежде не летала в Севилью, потому что раньше мой сын и невестка жили рядом с Малагой, имели собственный бар под названием „Робин Гуд", ну, понимаете, стилизованный под старину бар, сын одевался в соответствующую одежду, но теперь моя невестка ждет ребенка, в марте, и она хочет быть поближе к своей матери, совершенно объяснимое желание, с моей точки зрения…

Фрэнсис услышала слова парня, который говорил по-английски с сильным акцентом:

– Извините, мадам, не говорить английский, не понимать.

– Серьезно? – резко отреагировала женщина. Она выдернула рекламный журнал из сетчатого кармана на спинке расположенного перед ней кресла. Слышно было, как она принялась нарочито громко перелистывать страницы, затем обиженно фыркнула, как бы обращаясь к самой себе: – Да, надо сказать, атмосфера здесь совсем не предрождественская.

Рождество. Фрэнсис думала о нем. Она думала о комнате в Грейндже, где обычно останавливалась, приезжая к сестре, – о комнате Гарриет со шторами в голубую полоску, подобранными самой Лиззи, и стенами, увешанными плакатами с надутыми рок-звездами и их группами, которые собирала Гарриет. Когда приезжала Фрэнсис, Гарриет на время перебиралась к Алистеру, так, по крайней мере, считалось, а на самом деле она оставалась в своей комнате, валялась на кровати, наблюдая за тем, как Фрэнсис одевается и раздевается, и задавая ей кучу вопросов. Рождественским утром Гарриет обычно ждала, чтобы Фрэнсис сказала: „Пожалуйста, не ешь весь этот шоколад перед завтраком, а то меня вырвет". И тогда Гарриет начинала сдирать фольгу с шоколадного Санта-Клауса, открывала рот как можно шире и говорила: „Смотри, смотри!" Фрэнсис очень любила Гарриет. Здесь, в самолете, она ощутила легкое чувство стыда за то, что, не оставшись на Рождество в Ленгуорте, расстроит Гарриет.

Но если уж на то пошло, то больше всех она расстроила Лиззи. Лиззи была так уязвлена, а затем даже сердита, что Фрэнсис пришлось соврать, что рейс у нее на час раньше, чем на самом деле, чтобы побыстрее уехать из Ленгуорта.

Фрэнсис сказала Лиззи:

– Ну как я еще могу тебе объяснить? Я получила это приглашение в Испанию неделю назад. От мистера Гомеса Морено. Я спросила, не помешает ли Рождество этой поездке, и он ответил, что нет, наоборот, это прекрасное время, потому что гостиницы его отца работают, но в них мало постояльцев и это позволит мне получше все рассмотреть, пообщаться с сотрудниками, с прислугой. Он сказал, что они с отцом обычно работают на Рождество, потому что отцу этот праздник не нравится.

– Но ты, по крайней мере, могла бы поехать на святки, – настаивала Лиззи. Она приняла у Фрэнсис целую кучу подарков и бросила их на пол у елки, как будто они ее совершенно не интересовали.

– Но мне захотелось поехать именно на Рождество. Лиззи перешла на крик:

– Захотелось! Когда я смогу сделать то, чего мне захочется? Хоть раз в своей жизни, а?

Фрэнсис попыталась взять сестру за руку, но та ее отдернула.

– Лиззи, я твоя сестра, но я ведь не ты. Я не могу всегда подстраиваться под твою жизнь, как и ты – под мою.

– Пожалуйста, не уезжай, – попросила ее Лиззи. – Пожалуйста. Ты же знаешь, что нужна мне здесь, ты знаешь, что это…

– Всего один день, – проговорила Фрэнсис. – Рождество – это ведь всего один день.

Лиззи вдруг разрыдалась.

– Ну почему ты не хочешь сказать мне правду? Почему ты не хочешь сказать мне, зачем уезжаешь и отчего не останешься здесь?

– Я и сама толком не знаю.

Теперь, откинувшись в своем кресле, она думала, что то была просто отговорка. В характере Лиззи были такие проявления, от которых Фрэнсис всегда пыталась уклониться. Начиная с их самых юных лет, когда они ничего не делали по отдельности, даже в самые интимные моменты, Фрэнсис всегда оставляла что-то про себя. И не обязательно это было что-то значимое, но абсолютно личное. Какая-то ее мысль, принадлежавшая только ей и, следовательно, сохраняемая в секрете. В детстве ей нравилось касаться Лиззи, нравилось лежать или сидеть прижавшись к ней и при этом не разговаривать, а думать про себя свои сокровенные мысли. Эти думы не были особо глубокими, по большей части – просто какие-то сказочные истории, происходящие в таинственном окружении, но они были очень приятными и необходимыми для Фрэнсис. Для нее было важно, чтобы никто о них не знал. Лиззи никогда не спрашивала сестру о ее раздумьях. Может, это не приходило ей в голову, а может быть, она полагала, что они всегда думают об одном и том же.