Да, первые страницы рассказа обнаруживают, что я очень плохо думаю о публике. Я употребил обыкновенную хитрость романистов: начал повесть эффектными сценами, вырванными из средины или конца ее, прикрыл их туманом. Ты, публика, добра, очень добра, а потому ты неразборчива и недогадлива. На тебя нельзя положиться, что ты с первых страниц можешь различить, будет ли содержание повести стоить того, чтобы прочесть ее, у тебя плохое чутье, оно нуждается в пособии… моя подпись еще не заманила бы тебя (чтобы ты прочитала мой роман. – Л. Б.), и я должен был забросить тебе удочку с приманкой эффектности. Не осуждай меня за то, – ты сама виновата: твоя простодушная наивность принудила меня унизиться до этой пошлости. Но теперь ты уже попалась в мои руки, и я могу продолжать рассказ, как, по-моему, следует, без всяких уловок [Чернышевский 1939: 10].

Но Чернышевский именно что прибегает к уловкам. Он подстерегает наивных и доверчивых и отпугивает неотесанного массового читателя, одновременно протягивая оливковую ветвь тем, кто захочет за ним последовать. Это есть вечный призыв лидеров сект: примкните ко мне, невзирая на то, что я вас унижаю, и я поведу вас к просветлению[20].

<…> с прославленными же сочинениями твоих знаменитых писателей ты смело ставь наряду мой рассказ по достоинству исполнения, ставь даже выше их – не ошибешься! В нем все-таки больше художественности, чем в них; можешь быть спокойна на этот счет.

Поблагодари же меня; ведь ты охотница кланяться тем, которые пренебрегают тобою, – поклонись же и мне.

Но есть в тебе, публика, некоторая доля людей, – теперь уже довольно значительная доля, – которых я уважаю. С тобою, с огромным большинством, я нагл, – но только с ним, и только с ним я говорил до сих пор. С людьми, о которых я теперь упомянул, я говорил бы скромно, даже робко. Но с ними мне не нужно было объясняться. Их мнениями я дорожу, но я вперед знаю, что оно за меня. Добрые и сильные, честные и умеющие, недавно вы начали возникать между нами, но вас уже не мало и быстро становится все больше. Если бы вы были публика, мне уже не нужно было бы писать; если бы вас еще не было, мне еще не было бы можно писать. Но вы еще не публика, а уже вы есть между публикою, – потому мне еще нужно и уже можно писать [Чернышевский 1939: 11].

Подобно Гоголю в его предисловии ко второй части «Мертвых душ», Чернышевский выражает страстное желание иметь идеальную читательскую аудиторию – то есть состоящую из единомышленников и готовую видеть его глазами новую реальность, которая порождается одним только актом перформативных высказываний. Чернышевский преуспел там, где Гоголь потерпел неудачу. Множество молодых читателей откликнулось на его призыв строить новый общественный порядок и пошло за ним. Как отмечает Ирина Паперно, «Чернышевский преуспел в содействии возникновению культурных механизмов упорядочивания социальной реальности и организации поведения индивидуумов в эпоху великого хаоса, когда “все переворотилось и только укладывается”» [Рарегпо 1988: 38].

Манипуляции Чернышевского, эстетические и социальные, сработали в радикальных кругах, портрет которых Чернышевский неумело, но, по иронии судьбы, с большим успехом запечатлел в «Что делать?». Публикация «Записок из подполья» спустя почти два года явилась ответом Достоевского как в философском, так и литературном плане. Можно предположить, что причина подозрительного отношения Достоевского к аутентичным авторским предисловиям – его отношение к Чернышевскому как к бездарному писателю, который рискнул говорить от своего лица, тем самым снизив до минимума эстетическую ценность таких предисловий. Булгарин по сравнению с ним выглядит мастером.

Как мы увидим, Достоевский лишь изредка использовал в своем творчестве аутентичные авторские введения. Даже если он все-таки прибегал к ним, они приобретали промежуточный характер, когда печатная форма, в которой существует повествование, и достоверность личности, от имени которой написано предисловие, предоставляют писателю целый ряд возможностей, отличных от тех, которые мы наблюдали у Нарежного, Булгарина, Лермонтова, Гоголя и Чернышевского. Однако чаще Достоевский произносил первые слова своих произведений в виде вступлений, которые Женетт называет фикциональными авторскими и аллографическими.

II. Фикциональные авторские предисловия

Вступление, написанное от лица вымышленного персонажа, – форма, широко использовавшаяся в эпоху романтизма такими авторами, как Вальтер Скотт, Вашингтон Ирвинг, Н. В. Гоголь и, как указывают некоторые, А. С. Пушкин, но это очень спорное утверждение. Характерным примером такого персонажа является Лоренс Темплтон – фикциональный автор предисловия к роману Вальтера Скотта «Айвенго» (182O)[21]. Он, кстати, послужил образцом для многих русских прозаиков эпохи романтизма. Итак, «Айвенго» начинается с подписанного именем Темплтона предисловия и одновременно посвящения, в котором и отправитель, и адресат являются плодом воображения собственно автора романа.

Посвящение достопочтенному д-ру Драйездасту Ф. А. С. в Касл-Гейт, Йорк

Многоуважаемый и дорогой сэр, едва ли необходимо перечислять здесь разнообразные, но чрезвычайно веские соображения, побуждающие меня поместить Ваше имя перед нижеследующим произведением. Однако, если мой замысел не увенчается успехом, основная из этих причин может отпасть. <…>

<…>…я боюсь подвергнуться осуждению за самонадеянность, помещая достойное, уважаемое всеми имя д-ра Джонаса Драйездаста на первых страницах книги, которую более серьезные знатоки старины поставят на одну доску с современными пустыми романами и повестями. Мне было бы очень желательно снять с себя это обвинение, потому что, хотя я и надеюсь заслужить снисхождение в Ваших глазах, рассчитывая на Вашу дружбу, мне бы отнюдь не хотелось быть обвиненным читателями в столь серьезном проступке, который предвидит мое боязливое воображение [Скотт 1962: 19].

Если и случается, что в предисловиях проскакивают нотки обеспокоенности автора, то именно здесь мы это обнаруживаем: Вальтеру Скотту страшно менять привычное амплуа поэта и выступать в роли прозаика. Именно эта смена литературной специализации может послужить объяснением, почему предисловия к его историческим романам написаны от лица вымышленных персонажей. Литературные преступления, обвинения в которых боится Темплтон, всего лишь скрывают озабоченность Вальтера Скотта собственным «преступлением»: переходом от стихов к прозе.

Так или иначе, фикциональные предисловия (от вымышленного лица), написанные Вальтером Скоттом к историческим романам, первым из которых был роман «Уэверли» (в «серию» также входит и «Айвенго»), лишь десятилетие спустя сменятся аутентичными авторскими предисловиями. В них Вальтер Скотт говорит уже от своего имени, не прибегая к вымышленным посредникам. В предисловии к роману «Айвенго» издания 1830-го года он пишет:

До сих пор автор «Уэверли» неизменно пользовался успехом у читателей и