Предупреждения лекаря не выходили у нее из головы, и, трепеща за жизнь ребенка, она одинаково страшилась и услуг приставленных к ней женщин, и руки графских людей; ей так хотелось совсем не спать, — ведь кто-нибудь мог подкрасться к Этьену в часы ее сна; она укладывала ребенка возле себя. Словом, с колыбели младенца охраняло недоверие. В отсутствие графа она осмелилась призвать Бовулуара, имя которого хорошо запомнила. Она полна была глубокой признательности к лекарю и считала себя в неоплатном долгу перед ним; но, главное, ей хотелось расспросить его о множестве вещей, касающихся ее сына. Если Этьена замыслили отравить, то как ей спасти его при покушениях? Как беречь его хрупкое здоровье? Долго ли следует кормить его грудью? Возьмет ли на себя Бовулуар в случае ее смерти заботу о здоровье бедного ребенка?

На вопросы графини растроганный Бовулуар ответил, что он, так же как и она, опасается намерений отравить Этьена; но пока она кормит ребенка грудью, бояться нечего, а на будущее он советовал ей всегда самой пробовать пищу, приготовленную для Этьена.

— Если вы, графиня, почувствуете что-то странное на языке, какой-то необычный привкус у кушанья: пряный, горький, острый, соленый — словом, что-либо подозрительное, выбросьте это блюдо. Одежду ребенка пусть всегда стирают при вас; держите при себе ключ от ларя, в котором будет храниться его платье. Что бы ни случилось, вызовите меня, и я тотчас явлюсь.

Наставления лекаря врезались в память Жанны д'Эрувиль. Она просила его всегда и во всем рассчитывать на нее. И тогда Бовулуар кратко поведал графине, как сеньор д'Эрувиль, которого даже в молодости не желала иметь своим возлюбленным ни одна придворная знатная дама, влюбился в куртизанку, носившую прозвище Прекрасная Римлянка и ранее принадлежавшую кардиналу Лотарингскому. Вскоре, однако, граф бросил ее, и позднее Прекрасная Римлянка, приехав в Руан, тщетно молила его помочь ее дочери, о которой он и слышать не хотел и, ссылаясь на красоту девочки, отказывался признать ее своим отпрыском. После смерти этой женщины, погибшей в нищете, ее дочь, которую звали Гертрудой, красотой превосходившая мать, нашла себе приют в монастыре, где настоятельницей состояла мадемуазель де Сен-Савен, тетка графини. Однажды Бовулуара призвали к одру заболевшей Гертруды, и он так влюбился в нее, что совсем потерял голову.

— Если вы, графиня, — добавил Бовулуар, — пожелали бы вмешаться в это дело, вы отплатили бы мне сторицей за то, что я, по вашему мнению, сделал для вас хорошего. Тогда и мое появление здесь, в замке, преступное в глазах графа, было бы оправдано; рано или поздно граф примет участие в судьбе такой прекрасной девушки и когда-нибудь окажет ей косвенным образом покровительство, сделав меня своим врачом.

Графиня, как и все женщины, сочувствовавшая истинной любви, обещала помочь несчастному врачевателю. Она горячо взялась за дело и после вторых своих родов, воспользовавшись старинным обычаем, который давал роженице право просить какой-либо милости у своего мужа, добилась у графа приданого для Гертруды; незаконнорожденная красавица, вместо того чтобы постричься в монахини, вышла за Бовулуара. Приданое Гертруды и сбережения лекаря дали им возможность купить по соседству с замком д'Эрувилей превосходное имение, продававшееся тогда наследниками. Графиня, успокоенная добрым лекарем, почувствовала, что теперь жизнь ее исполнена радостей, неведомых другим матерям. Конечно, все женщины прекрасны, когда они прикладывают к груди своей младенца, желая успокоить его крики и начавшиеся горькие слезы; но даже на полотнах итальянских художников трудно было бы увидеть образ более трогательный, чем тот, который являла собою графиня, когда она держала у груди Этьена, чувствуя, что с каждым глотком материнского молока она отдает ему и свою кровь, вливает жизнь в это бедное создание, спасает его от смерти, грозящей ему. Лицо ее сияло, она любовалась своим дорогим малюткой и всегда страшилась увидеть в его чертах некое сходство с Шаверни, — ведь она так много думала о своем друге. Эти мысли, выражение счастья, озарявшее ее чело, когда она смотрела на сына, взгляд, горевший желанием передать ребенку силу, которую она чувствовала в своем сердце, и светлые свои надежды, прелесть ее движений — все вместе составляло картину, покорявшую даже враждебных ей прислужниц: графиня победила шпионок.

Вскоре два эти слабые существа уже объединяла одна и та же мысль, они понимали друг друга раньше, чем этому могли служить слова. Как только Этьен с бессознательной жадностью, свойственной малым детям, стал схватывать взглядом все окружающее, он с любопытством глядел на темные панели парадной опочивальни. С тех пор, как его слух начал воспринимать звуки и улавливать разницу меж ними, он слышал монотонный гул моря, разбивавшего свои волны о скалы движением столь же равномерным, как качание маятника. И вот само жилище, звуки, вещи — все, что воздействует на наши чувства, что подготовляет наше сознание и формирует характер, внушали ребенку склонность к грусти. А разве его мать не должна была жить и умереть в атмосфере грусти? Уже с младенческих дней он мог полагать, что его мать — единственное существо, живущее на земле, смотреть на мир, как на пустыню, привыкать к самоуглублению, к которому побуждает человека одиночество, искать счастья в самом себе, прибегая для этого к огромным возможностям, какие дает мысль. Разве графиня не была обречена жить одиноко и искать все свое счастье в сыне, преследуемом так же, как и ее разбитая любовь? Как и все болезненные дети, Этьен почти всегда сидел тихонько в задумчивой позе, в такой же (трогательное сходство!), как и его мать. Восприятия всех органов чувств отличались у него необычайной тонкостью, внезапный сильный шум или общество беспокойного, крикливого человека вызывали у него нечто вроде лихорадки. Он был подобен тем крошечным букашкам, для которых гибельны и резкий ветер и палящий зной; подобно этим насекомым, он не способен был бороться с малейшими препятствиями и так же, как они, уступал без жалоб и сопротивления всему, что имело злобный и грозный вид. Ангельское его терпение вызывало у матери глубокое чувство жалости, и ей не казались утомительными бесчисленные заботы, которых требовал уход за этим слабеньким и болезненным существом.

Она благодарила бога за то, что он создал Этьена, как и множество других своих творений, для жизни в тишине и покое, ибо лишь в таких условиях он мог расти и быть счастливым. Часто бывало, что мать своими нежными и, казалось ему, такими сильными руками поднимала его и несла в верхний ярус замковой башни, подносила к стрельчатым окнам. Тогда его глаза, голубые, как у матери, как будто любовались великолепием океана. И мать и сын часами смотрели на беспредельную морскую ширь, то темную, то блиставшую светом, то немую, то шумную. Долгие эти размышления стали для Этьена школой познания человеческой скорби. Почти всегда взор его матери увлажнялся слезами, в горьком раздумье она склоняла голову. Тогда и сын ее напоминал тонкий стебель тростника, поникший под тяжестью упавшего на него камня. Вскоре детским своим умом, рано развившимся в несчастье, он понял, какую власть над матерью имеют его игры. Он пытался развлечь ее и осыпал ее такими же ласками, какими она старалась его утешить, когда он бывал болен. Он гладил ручонками ее лицо, что-то лепетал, лукаво посмеивался, и всегда ему удавалось отогнать грустные думы матери. Если ему нездоровилось, он из безотчетной деликатности опасался жаловаться.