Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наверно, давно надо было уйти. Григорий Яковлевич устал. Пытался шуметь за столом, дурашливо вскидывался по-петушиному, а голова тяжело клонилась вперед, он не успевал следить за разговором и не умел это скрыть.
Григорий Яковлевич редко бывал дома, а если и приезжал, — они тогда слышали, как останавливалась у подъезда «Эмка», — то всегда поздно, когда Шубину пора было прощаться. Сняв форму, сидел на диване в рубашке, молча слушал их разговоры, некстати подмигивал Шубину. Людмила Владимировна была дотошной. Чем занимается Шубин на заводе? Кем собирается стать? Разговаривая, она вытаскивала откуда-то подушку, бросала в изголовье дивана: «Полежи». Муж ложился и тут же засыпал, но стоило понизить голос, говорил с закрытыми глазами: «Я не сплю».
Кем стать? Шубин хотел бы стать морским офицером. Каким образом? Поступить учиться в мореходку. От нее не так просто было отделаться: в мореходное училище? где? в их городе нет мореходного училища. Ну… в Ленинграде. Значит, он собирается уехать в Ленинград? Когда? Он, собственно… он еще не думал об этом… Что значит, не думал? Он еще не решил окончательно? Да… он еще не решил…
Людмила Владимировна, задав новый вопрос, вдруг выскакивала на кухню, кричала оттуда: «Я вас слышу, Боря», возвращалась, присаживалась на краешек стула и, кивнув, — мол, слышу, — снова убегала или хватала с полки книгу и совала в сумку, объясняя виновато: «А то завтра забуду». Конечно, у нее было много забот, но не время она экономила, бегая по квартире и суетясь, а погашала в себе какой-то избыток нервной энергии. Она была такой молодой и красивой, казалось, все у нее есть в жизни и желать больше нечего. Он не понимал: почему она словно спешит всегда куда-то, почему живет, как на пожаре?
Он совершил подлость, рассказал им, как убили маму. Внешне это не было подлостью. Его спросили про маму, он рассказал. Но он-то знал, что об этом нельзя говорить. Ему хотелось хоть в чем-то показаться интересным, хоть чем-то поразить их, поэтому он рассказал. В комнате стало тихо. Он испугался, что слишком занял их собой и мамой, махнул рукой, улыбнулся: мол, это неинтересно, давайте о другом. Аня поняла его, она первая заговорила:
— Ой… не надо про это… Мамочка, сыграй что-нибудь, а? Мамуля, только не грустное.
Мать сухо сказала:
— Не всегда же веселье должно быть, Аня.
Она и отец переглянулись, согласившись друг с другом в чем-то, неизвестном Шубину и неприятном для них. Эта семья удивительно часто разговаривала такими взглядами. Аня ответила:
— А что я такого сказала?
— Сыграй, Люда, — сказал отец.
Пианино занимало половину комнаты. Над ним — репродукция картины Поленова.
На улицах Аня всегда шла справа, в кино садилась справа. Если оказывалась слева, менялась с Шубиным местами. Сначала говорила: «Я так привыкла». Потом объяснила: «Справа на меня нельзя смотреть. Справа я урод». — «Ты урод?» — «У меня уши некрасивые». — «Выдумываешь ты все». — «Ты совсем как мама», — сказала она.
Он всегда, в любое мгновение был готов к встрече с ней. Он не удивился бы, вдруг увидев Аню в цехе рядом с его ДИПом среди вороха синеватой стальной стружки: «Боря, здравствуйте, вот не ожидала вас увидеть, я пришла за сорок шестой втулкой». Если в комнате общежития за его спиной скрипела дверь — утром ли перед сменой, поздним ли вечером, — он оборачивался: она? Он знал, что не может быть этого. Четвертый барак стоял в сыром котловане, маленькие окошки упирались в дерн земляного вала. Клетушки общежития отделялись друг от друга фанерой, а окна и двери были исписаны похабными надписями. Сюда даже самых отпетых девчонок не приводили, сюда боялись приходить, но скрипела дверь и… она? Три койки устланы солдатскими одеялами, если б и оказался стул, его некуда было бы поставить, в проходах между койками не разминуться, пришла бы она, весь барак тут же бы об этом узнал: к кому-то баба пришла. Ходили бы, дергали двери: кто? к кому?
Хлопнула дверь, пришел Новиков:
— Чего скажу, с ума сойдете.
Станишевский лежал лицом к стене, сказал, не оборачиваясь:
— Дала дотронуться локтем.
Федя осекся, помолчал, сказал:
— За меня не беспокойся.
— За нее я тоже не беспокоюсь, — сказал Станишевский.
Федя прошел к своей койке, сел.
— Это в каком смысле?
Станишевский потянулся, с удовольствием объяснил:
— В самом прямом.
— Не понял намека.
— Пока ею занимается Новиков, все ее при ней останется.
— Она, между прочим, не какая-нибудь такая, — сказал Федя.
Станишевский поинтересовался:
— Это от этой новости мы с ума сойдем?
И тут Новиков рассказал: завод будет готовить своих литейщиков. Закладывает сталелитейный и чугунолитейный корпуса, желающих посылают на стажировку в Москву, на ЗИС.
— Нам и здесь хорошо, — сказал Станишевский. — Точно, Боря? В Москве сверх того, что по карточке, и за деньги не купишь. Здесь хоть базар есть подхарчиться. С моим аккордеоном я еще долго как сыр в масле кататься буду. Народ теперь жить хочет. И девки все мои. Разумеется, кроме Лабун Татьяны.
Новиков засопел.
— Да-а… Тебе здесь, Стас, совсем как «за польским часом».
— И за польским часом люди жили, — неохотно сказал Станишевский. Он уже жалел, что задел Новикова.
— Ты случайно не паном был? — не успокаивался тот. — Музыке тебя учили…
— Я паном не был.
— Но, видно, близко терся. Кое-чего у них поднабрался.
— Тебя здесь в школу за ручку водили, а я в это время коров пас.
— Вот мы вас и освободили от коров, чтобы вы учиться могли!
На это Станишевский не решился возразить, только пробормотал:
— Освободитель… Ты, что ли, освобождал?
— Вон Шубин освобождал! В партизанах!
— Ага, — сказал Станишевский. — Переводчиком был.
— Каким переводчиком? — удивился Шубин.
— Переводил коров из деревни в лес.
Шубин не нашел что ответить. Да и было это почти правдой: по малолетству занимался убогим отрядным хозяйством. Федя вступился:
— Что-то, прошу пане, странные у тебя шуточки, Стас. Панские шуточки, прошу пане.
Станишевский понял, что зашел далеко, молчал.
— Воспитывать тебя еще и воспитывать, — сказал Новиков.
Федя купил швейцарские часы. Он еще зимой сказал, что
