же обычные люди без этого всего, никого не спасают – просто живут…

7

У тех, кто в эксперименте, внешне всё как у обычных людей: они чувствуют голод, устают, мёрзнут, психуют, спать хотят, боятся прыгать в небытие. Просто они неубиваемые. Выживут в любой ситуации.

– А другие сюда тоже так попали? – спросил Женька Макса. – Как ты?

– По-разному. Ты особенно-то не выясняй, не всем приятно.

– А ты мне зачем про себя рассказал?

– Мы же свои.

– Братья и сёстры, – сказала Долька, входя с чайником. – Сиблинги мы. Слово такое.

– То есть… как семья, что ли? – не понял Женька.

Кажется, он глупость спросил. Потому что оба, и Максим, и Долорес, усмехнулись. Но не с радостной злобой, как в школе было, а иначе. Как именно – Женька не понял. Удивился, что мысль про школу просто скользнула в голове, легко, как песок в этих странных часах… Без страха, без ледяной жаркой ненависти, без той безнадёги, которая даже во сне не отпускает, оборачивая обычный сон кошмаром про Рыжова и прочих… Сейчас мысли были лёгкие, спокойные, словно бы и не Женькины. Он вдруг вспомнил, что читал где-то про людей, которые никак не могут проснуться. Им кажется, что они живут, работают, даже стареют и умирают, а на самом деле у них летаргический сон… До окончания школы, например. А что, неплохо же?

– А это с какой семьёй сравнивать. Если вон с моей, или с её, или с некрасовской… Дятел, мы лучше, чем семья! Сам скоро поймёшь.

Женька не ответил, и Макс говорил дальше. Вытащил из кармана ножик – тонкий, длинный, блестящий, складной – и щёлкал им, и крутил в пальцах, и иногда стучал лезвием по столешнице. Женька смотрел на ножик, чтобы не встречаться с Максом глазами.

Сиблингов не просто так из этих неудачных жизней вынимают. Они теперь сами могут в чужое время попадать – в прошлое или в будущее, чужие жизни отлаживать. Это серьёзная ответственная работа. Как у агентов, у разведчиков, у…

Макс запнулся, подбирая слова. Потом щёлкнул лезвием.

– В общем, мы – спецпроект. Таких, как мы, вообще нигде больше нет, ни в прошлом, ни в будущем.

Их работа называется «вылеты». Каждый вылет – это отдельный случай, который тебе надо исправить. Какая-то жизненная ситуация, которая может плохо кончиться. А ты вмешиваешься и изменяешь обстоятельства. И ситуация развивается по-другому, в правильную сторону.

– То есть можно Гитлера убить? – сразу спросил Женька. – И тогда войны не будет?

– Не факт, – серьёзно ответил Макс. – Слишком много обстоятельств. На месте Гитлера могла бы оказаться другая сволочь. И если война, так не одна же тварь её устраивает. А всех так сразу не вычислишь и не…

– Не нейтрализуешь, – подсказала Долька. – Пал Палыч говорил, на Западе были такие эксперименты. Пытались исправлять большую историю… но нет, только хуже стало.

– Так что мы пока по мелочам, – усмехнулся Макс.

Вылеты у каждого свои, одиночные или с кем-нибудь, по особому графику, не очень часто. На каждый вылет работает куча институтского народу: выставляют координаты, просчитывают варианты, разрабатывают легенды, готовят спецоперацию, короче.

Кроме вылетов, у сиблингов ещё учебные занятия бывают, теоретические и по матчасти, когда рассказывают, как и что на вылетах делать, чтобы всё прошло хорошо. На школу не очень-то похоже, но учить приходится много… И задачи решать… разное там.

И иногда ещё экскурсии, когда тебе ничего исправлять не надо, а просто ездишь и смотришь, как люди раньше жили или в будущем живут. А ещё у них своя планетка, без взрослых. Без воспитателей. Без учителей.

– С Веником зато, – хохотнул Макс.

– С Вениамином Аркадьевичем, – поправила Долька.

Тут такое место, специально для них – не живых и не мёртвых. Ну, то есть они реально такими считаются, а расти-то всё равно могут, просто очень медленно – только на вылетах. Пока ты делом занят – ты растёшь.

А на планетке время течёт иначе. Как именно – ну, трудно объяснить.

Когда дошло, почему здесь так тихо, Женьке стало жутковато. Планетка – искусственный спутник, большой стеклянный шарик или вообще другое измерение. Условное время, в котором он есть. А больше – его нет нигде. Тишина, как на кладбище.

– Я чай не буду, – сказал Женька. – Спасибо.

8

На балконе второго этажа – два пинг-понговых стола и пять скамеек. Под балконом росла сосна. Большая. Если встать на спинку угловой скамейки, можно подтянуться и забраться на нижнюю ветку. Постоять на ней, как канатоходец. А потом лезть вверх, собирая смолу на ладони и штаны…

На сосне был домик. С балкона к нему добираться не очень удобно, зато классно подлетать по воздуху. Сидеть там, пристроив велосипед между гигантскими ветками.

Домик когда-то построили Максим с Долькой, вдвоём. Максим называл его «скворечник», а Долька – «бельчатник». Иногда там кто-нибудь прятался от всего белого света. Например, Женька Никифоров сегодня днём…

Что-то у него произошло с утра, а потом отсиделся в домике – и ничего. Вместе с остальными пришёл кино смотреть, хохотал. Тут дисков не очень много, они фильмы наизусть знают. Но это фигня. Для всех, кроме Юрки, главное в фильме – комментарии и кто первый успеет над героями пошутить. Ради этого и смотрят. А то в одиночестве скучно.

Юрка, правда, от одиночества никогда не страдал. Какое одиночество, когда есть книжки… Наоборот – хорошо, если никто не мешает.

А если читать темно, то можно наблюдать за всеми. Другие люди – они же тоже как книги. Или как кино. Всякий раз можно понять, что и почему с человеком происходит.

Ну, только вот с близнецами не очень понятно. Они такие… вдвоём и сами по себе.

Сашка и Серый разговаривали между собой чаще, чем с остальными. Иногда отдельными словами, как шифровками. Вроде по смыслу не поймёшь, а всё равно знаешь: это у них воспоминания.

У близнецов прошлое было общим. Счастливые. У них в два раза больше шансов ничего не забыть. Если они, конечно, хотят помнить свою жизнь. Жизни. Что именно не случилось у Сашки с Серым, Юра не знал. Но быть близнецами-вундеркиндами – это, наверное, в два раза тяжелее. Особенно когда ты с братом всю жизнь, а потом вдруг – хлоп… И ты один. И даже не ты, а как будто половина тебя. Страшно об этом думать.

Хотел бы Юрка точно знать, кто пишет людям сценарии их жизни…

Небо стало сиреневым, в галерее зажёгся свет. А на балконе за пинг-понговыми столами рубились в морской бой. Играли шестеро. Максим с Юркой, Ира с Людочкой, Женька с Гошкой. Сумерки мешали, но в дом идти никому не хотелось. Пахло смолой и котлетами. Сухие иглы сыпались на зелёные столешницы, на листки с «боями».

Играли сурово: тридцать три буквы по горизонтали, столько же цифр по вертикали. И кораблей по тридцать штук на каждого. Можно одну партию до ночи тянуть.

– Рэ двадцать!

– Правильно говорить не «рэ»,