Мать девочки исполнила просьбу свекрови, и с того дня малышка жила на попечении бабушки, которая учила и воспитывала ее в любви, заботе и нежности.

Старая женщина и ребенок любили поговорить друг с другом и порой вели долгие-долгие беседы. Уже с двух лет Малиналли научилась выражать свои мысли ясно, лаконично и образно. Она запомнила множество слов, говорила понятно и убедительно, используя длинные предложения и неожиданные, но всегда точные сочетания слов. К четырем годам Малиналли без труда могла выразить любую сложную мысль, любые свои сомнения или же несогласие с тем, что говорили ей окружающие. Таким ранним развитием девочка целиком была обязана бабушке. Та, едва Малиналли начала говорить, стала учить внучку не только устной речи, но и занималась с ней неким подобием письма. Она научила девочку рисовать тексты, состоящие из образов — не то знаков-иероглифов, не то картинок. Так Малиналли увеличивала запас слов, училась мыслить образами и развивала память. Память, как говорила ей бабушка, это умение видеть мир изнутри, умение придавать словам цвет и форму. Без образов — видимых, слышимых и осязаемых — памяти нет, говорила она. Едва девочка освоила азы этого полурисования-полуписьма, как бабушка научила ее писать тексты-картинки — череду образов, которые рассказывали бы о каком-либо событии или происшествии. Событие это могло быть и реальным, и придуманным. Долгие часы проводила Малиналли за этим занятием. А по вечерам бабушка просила внучку, чтобы та пересказала ей какой-нибудь из текстов. Вот так они и играли изо дня в день. Бабушка не могла нарадоваться на внучку. Та развивалась не по дням, а по часам, проявляя при этом богатое воображение и пытливый ум. Но вот о чем Малиналли при всей живости ее ума и присущей ей наблюдательности не догадывалась, так это о том, что бабушка почти ничего не видит. Ведь бабушка вела себя точно так же, как все зрячие люди. Больше всего ей нравился бабушкин голос. Стоило ей услышать ласковую трель этого колокольчика, как сердце девочки наполнялось любовью и радостью. Малиналли была просто влюблена в голос и глаза бабушки. Когда та рассказывала истории и сказки, девочка смотрела ей прямо в глаза, сгорая от любопытства. В этих глазах она находила несомненную красоту. Больше ни у кого такого взгляда не было. Особенно поражало девочку то, что когда бабушка начинала говорить, ее глаза загорались, словно освещенные изнутри каким-то ласковым и теплым огоньком. Когда же она молчала, глаза ее оставались почти безжизненными. Таинственный огонь угасал и затаивался вплоть до того мгновения, когда она снова начинала рассказывать сказку. Лишь случай подсказал Малиналли: это происходит потому, что бабушка просто-напросто почти слепа и практически не видит.

Как-то раз, когда бабушка присела во дворе, чтобы отдохнуть после обеда, Малиналли тихо подошла к ней и без единого звука подсела поближе. В руках девочка держала маленькую птичку. Протянув ее бабушке, она сказала:

— Бабуля, посмотри, видишь, как ей больно?

Бабушка переспросила:

— Кому больно? И отчего?

— Разве ты не видишь? Вот она, у меня в руках, она ранена, и я бы хотела вылечить ее.

— Нет, девочка, я ничего не вижу. Скажи, что у нее болит? Где ее рана?

— Вот здесь, на крыле.

Бабушка протянула руки, и Малиналли положила ей в ладонь раненую птицу.

Девочка была потрясена тем, что бабушка на ощупь пытается определить, что случилось с птичкой и где надломлено ее крыло.

— Цитли, бабушка, как же так получается, что ты ничего не видишь, а все-таки видишь все вокруг, и гораздо больше меня? Скажи, если твои глаза не видят ни цветов, ни красок, если они не видят ни моего лица, ни моих глаз, если они не видят тех историй, которые я рисую, что же тогда ты видишь перед собой?

На это бабушка ответила:

— Я вижу то, что находится внутри вещей. Я не вижу твоего лица, но знаю, что ты красива; я не вижу твоих глаз, но могу почувствовать твою душу. Я никогда не видела то, что ты пишешь и рисуешь мне, но я вижу эти сказки и рассказы через твои слова. Я могу видеть все, во что верю. Я вижу, почему мы здесь и куда уйдем, когда перестанем играть с тобой.

По щекам Малиналли потекли слезы, и бабушка спросила ее:

— Почему ты плачешь?

— Я плачу, потому что вижу — тебе не нужны глаза ни для того, чтобы видеть, ни даже для того, чтобы просто быть счастливой, — ответила ей девочка. — А еще я плачу, потому что люблю тебя и не хочу, чтобы ты уходила.

Бабушка нежно обняла ее, прижала к себе и сказала:

— Я никогда не уйду, никогда не покину тебя. Всякий раз, увидев в небе летящую птицу, ты увидишь меня, ибо я буду там — с тобой и с этой птицей. Я буду везде, в кроне каждого дерева, в далеких горах, в вулканах, в кукурузном поле — везде. Да, и самое главное: каждый раз, когда с неба пойдет дождь, я буду рядом с тобой. В воде и влаге мы всегда будем вместе. А за меня не волнуйся. Ты жалеешь меня, потому что я лишилась зрения, но поверь: слепота настигла меня тогда, когда форма и цвет вещей не помогают мне видеть мир, а лишь мешают. Они отвлекают, пугают меня, не дают разглядеть суть вещей, тайный смысл всего, что происходит вокруг. Я осталась слепой, чтобы вернуться к истинному пониманию мира. Так я решила, и сейчас я счастлива. Счастлива видеть то, что мне дано видеть теперь.

Рассвело. В то утро свет был каким-то особенным, неясным, и контуры облаков исчертили небо силуэтами неких сказочных зверей. Малиналли, с образом бабушки в мыслях, отложила жернова и развела огонь, на котором собиралась нагреть комаль — на этой глиняной сковородке замешанное на воде тесто из маисовой муки превращалось в лепешки. Этот утренний ритуал она проделала неторопливо, в почтительном молчании. В последний раз делала она эту работу здесь, у этого очага, в этом доме. Она замерла в неподвижности, наблюдая за пляшущими языками пламени и пытаясь понять значение этих бесконечно чередующихся, сменяющих друг друга символов. Бог Уэуэтеотль, Старый Огонь, представал перед нею во всем своем великолепии — в самых роскошных цветах и формах.

Разноцветные язычки и искры — красные, желтые, зеленоватые и голубые — мелькали перед глазами Малиналли, рисуя перед ее внутренним взором карты звездного неба, сверяясь с которыми она уносилась куда-то прочь, в те далекие края, где нет уже ни времени, ни пространства. На миг душа Малиналли испытала покой и радость. Не замечая, что делают ее руки, она, мысленно все еще пребывая где-то там, далеко, перемешала тесто и выложила на комаль пару лепешек. Первую из них она съела медленно, тщательно пережевывая каждый кусочек. Делала она это со значением и с пониманием того, что с каждым ломтиком маисовой лепешки ее тело обретает единство и с ушедшей в другие миры бабушкой, и с великим богом Кетцалькоатлем.

Вторую лепешку Малиналли не стала снимать с огня. Та сначала подрумянилась на горячем коале, затем подгорела, а затем и вовсе сгорела, оставив после себя лишь хрупкий кружок золы. Малиналли смолола эту золу в ступке, и когда пепел превратился в горсть мелкого, почти невесомого порошка, она развеяла его в воздухе, чтобы напомнить высшим силам о своем присутствии в этом самом месте, чтобы ее ветер прилетал к ней из прошлого именно сюда, чтобы именно к этому очагу он принес ей воспоминания о детстве и о любимой бабушке. Проделав этот пусть не тайный, но глубоко личный ритуал, не предназначенный для посторонних глаз, Малиналли стала собирать вещи.