сбрил усы, переоделся в одежду своего слуги, но не отказался от своего коня, который ещё до вечернего намаза следующего дня уже привез пашу к границе двух царств. Пока он скакал на Восток, с него ветром сдувало его прошлую жизнь. Его лицо за ночь изменилось так, что в нём не осталось ни намека на суровость грозного паши. Его руки к утру ослабели настолько, что разучились держать саблю и ятаган, он научился сутулиться, а лицо бывшего паши научилось заискивающе улыбаться. Он снял с себя гордость и бесстрашие, как одежду, и напялил на себя лохмотья лицемерия и унижения. Как только Нусрет-бей спешился, его верный конь упал и испустил дух. Так бывший паша лишился последнего, что у него оставалось от самого себя настоящего.

Нусрет-паша был не молод и не стар, а в том возрасте, когда время перестает течь быстро и начинает наполняться мыслями и снами. С усами он был похож на льва, а без усов – на шакала. Нусрет-бей не знал, за что его приказали убить. Он верно, как пёс, служил султану и Великой Османской династии. «Моё богатство и моя слава не уберегли меня ни от зависти, ни от клеветы», – думал беглец и печально вздыхал. Чтобы не быть узнанным, он стал сутулиться, научился заикаться. За бакшиш в десять акче ему помогли пересечь границу и показали дорогу в Тебриз. Денег у него оставалось только на то, чтобы сесть на осла и несколько раз переночевать в караван-сарае.

«Сесть на осла – позор, слезть с осла – двойной позор», – подумал Нусрет-бей и пошёл в Тебриз пешком, ведя рядом с собой ослика с грустной мордочкой. До того, как паша пересёк границу, рядом с ним в воздухе летели запахи тимьяна, красного перца и кориандра. А после того, как он оказался в Иране, за ним по пятам следовали запахи барбариса, корицы и куркумы. Нусрет-паша шёл так же быстро, как когда-то его теперь уже мертвый конь, о котором он и не вспоминал. По дороге он придумывал себе новые имена, похожие на персидские. В этой части Ирана говорили на туркоманском языке, поэтому если его и не принимали за своего, то и чужим не считали. Наконец, дойдя до Тебриза, он подобрал на улице новое имя, Хасан. Денег у Хасана осталось только на то, чтобы несколько раз пообедать.

В то время пока бывший паша бежал на Восток, в самом Трабзоне его искали по всему городу и окрестностям, а не найдя, отправили в Стамбул во дворец Топкапы депешу о его побеге. Через четыре дня пришёл ответ, и шёлковый шнурок не остался без применения. Тот, кто упустил попавшего в опалу пашу, тот на себя его и примерил. Однако из дворца Топкапы настоятельно требовали достать Нусрет-пашу даже из-под земли. Тогда некто с жиденькой бородкой и больными красными глазами посоветовал главному визирю обратиться за помощью к Коста-бею, греку, о котором было известно, что он колдун и общается с самим шайтаном. Когда к нему обратились, Коста-бей прищурил левый глаз, цокнул языком и согласился. За плату в двадцать золотых динаров он взялся за это дело, попросил только не беспокоить его, пока он сам не даст знать, что паша убит. Коста-бей заперся на втором этаже своего дома в Фанаре, разложил карты, опять поцокал языком и написал письмо, где подробно описал кого, когда и где нужно найти и убить. Он вложил в это письмо часть денег, полученных авансом, и тот самый шёлковый шнурок, которым собирались убить пашу, и отправил в Тебриз. Письмо было без адреса, вернее на нём были всего одна османская и одна персидская печать. Шайтан, которому Коста-бей его отправил, сам нашёл это письмо на перекрёстке перед въездом в город в безлунную ночь. Монеты, спрятанные в письме, он пересчитал, остался доволен, часть отсыпал себе в карман, а остальную часть проглотил, шнурок же завязал на своем левом запястье. От того шайтана пахло гвоздикой, лимонной цедрой и розовой водой, как от рожавшей женщины.

Пока Нусрет-пашу искали, он, уже окончательно ставший Хасаном, научился бегло говорить на фарси, нагло обманывать и жалобно скулить. Он устроился поваром в том самом караван-сарае, где потратил последние деньги. Теперь рядом с ним всегда стояли запахи вареного риса, варёной баранины и варёных бобов. Когда он готовил горме сабзи или аше решт, то закатывал глаза, и на его лице играла наивная улыбка. Он мягко резал мясо, солил его и перчил, так, что ни один кристаллик соли не просыпался на пол. Он умело и очень мелко нарезал зелень кинзы и баклажаны, так чисто мыл рис, что каждое зёрнышко сверкало в его руках. «Раньше я мог одним ударом своего меча разрубить врага пополам, а сейчас мои руки так искусно готовят еду, как будто я всю жизнь это делал», – думал бывший паша и распространял вокруг себя запахи базилика, мяты и петрушки. Однако, так как без усов бывший паша был похож на шакала, когда он улыбался, его лицо было столь безобразным, что люди в ужасе отворачивались от него, чтобы не видеть эту улыбку.

Однажды во сне он увидел, что на нём скачет женщина с большой, белой как молоко грудью. Она закатывала глаза и громко стонала. От этой женщины пахло гвоздикой, розовой водой и ещё чем-то кислым, что сбивало все ароматы, но Нусрет-паша никак не мог определить, что это за запах. Паша понял, что спит и видит сон, он понимал, что проснётся с мокрыми штанами, и утром ему придётся совершать полное омовение – гусл. Но он очень не хотел просыпаться. И вот скачущая на Нусрет-бее женщина вдруг приподняла его голову и обвила вокруг его шеи змею. Он испугался и хотел было проснуться, но у него не получилось. Тогда змея облизнула своим языком его губы и прошептала: «Между Солнцем и Луной проходит тонкая граница в полсекунды полёта, это границу можно пересечь, но только в одном направлении. От Солнца к Луне, но никак иначе. Нужно было бежать на Запад, Нусрет-паша». После этих слов повар Хасан проснулся с мокрыми штанами и медленно побрёл в умывальную комнату совершить гусл и сменить штаны.

В то же время шайтан, которому поручили найти и убить беглого пашу, продолжал жить своей обычной жизнью торговца письменными принадлежностями и особо не торопился исполнять поручение. Каждое утро он открывал свою лавку в Тебризском базаре, обслуживал покупателей, пересчитывал товар и всё время