С возрастом привычный расклад стал меняться. Пропадали старые любовники, новых же почти не прибавлялось. Да и те, кого невероятными ухищрениями удавалось заманить, застав дома Ольгу, тут же переключали внимание на нее. Галина Евгеньевна злилась про себя, продолжая мило улыбаться гостям. Зато после ухода очередного любовника давала выход эмоциям, и уж тогда на дочь обрушивался целый водопад обвинений. В выражениях мать не стеснялась. Впрочем, она ничего не стеснялась даже тогда, когда Ольга еще пешком на горшке сидела.

– Сука! Ты чего жопой крутишь перед моими мужиками? Это ты мне пытаешься доказать, что тоже чего-то стоишь, мне, да? Ты, курва, лучше бы денег в дом принесла – вот тогда бы я поверила, что ты уже выросла. Тогда бы я поверила, что ты чего-то стоишь. Тебе двадцать три, ты же перестарком скоро станешь! Тебе замуж надо, а ты все ходишь, моим кобелям жопой подмигиваешь. Да ты, гнида, знаешь, что без них нам с тобой завтра жрать нечего будет? Мы от голода загнемся, доулыбаешься, сука! Сколько я тебя кормить должна? До старости? Это ты, ты должна меня кормить, дрянь неблагодарная! Я на тебя двадцать лет на спине пахала, а ты моих кобелей отбиваешь? Думаешь, так хороша, да? Ни хрена подобного! Молода – да, только молодость твоя ни копейки не стоит. Не забывай – пока что я тебя кормлю, пою и одеваю!

Тяжелыми словесами мамаша удовлетворялась редко. Все норовила швырнуть что-нибудь в неблагодарную дочь, а то и банально отстегать чем под руку попадет. Чаще всего тряпкой: едва очередной мужик за дверь выскочит, вышколенная дочь тут же принимается подтирать следы его пребывания: стол, мебель, полы. Чтоб духу кобелиного в доме не осталось. Мать приучила. Только зазевайся с уборкой, только оставь где хоть пятнышко, хоть пылинку – не рада будешь, что на свет родилась.

Выхватив грязную тряпку из рук дочери, Галина Евгеньевна вкладывала в нее весь гнев, хлеща несчастную и вдоль, и поперек, норовя попасть по лицу, чтоб сильнее унизить.

– Брысь из дома, и чтоб до двенадцати духу твоего здесь не было! Только улыбнись, паскудница, еще кому-нибудь – придушу собственноручно! Рожу-то вымой – что люди подумают? Золушка нашлась.

Обычно сборы у Ольги много времени не занимали: за долгие годы привычка выработалась. Смыть с лица грязные потеки от тряпки, накинуть одежонку по сезону, и скорей из дому. А в спину неслось:

– Когда ты уже замуж выйдешь? Мне нужно свою жизнь устраивать, мне надоело на тебя пахать, дрянь неблагодарная!

К скандалам дочь привыкла с детства. Галина Евгеньевна никогда не отличалась особой мягкостью. Да что там особой? Ольга не помнила, чтобы даже в раннем возрасте мама приласкала ее, похвалила, слово доброе в ее адрес сказала. Вернее, она-то хвалила, гладила дочь по светлой головушке, но только в присутствии посторонних, напоказ – она хорошая мать, добрая, ласковая, да заботливая. Любит доченьку свою единственную, кровинушку родную, брошенную папашей-подлецом в почти младенческом возрасте. Едва исчезали посторонние взгляды, тут же в адрес «кровинушки» неслись маты и злобные оскорбления. Причем повод для скандала Галине никогда не требовался – гнев приходил сам по себе. Потому что «ходят тут всякие, заботы требуют».

Привыкнуть-то Ольга привыкла, да бояться матери не перестала. Не реагировать на ее истерики тоже не получалось – попробуй не отреагировать, когда тебя, как щенка нашкодившего, грязной тряпкой да по морде. И неважно при этом, чувствовала ли дочь за собой вину, нет ли – все равно порция «материнской ласки» неминуема.

До сих пор боялась до обморока, несмотря на уже давно не детский возраст. Боялась гневных слов, тяжелой материной руки – увы, тряпкой по морде та не ограничивалась, ремень и теперь, когда дочь стала, казалось бы, взрослой, висел на виду грозным напоминанием, переброшенный через дверь кухни.

Боялась Ольга до умопомрачения. Подружка Маринка – и та боялась. Правда, той доводилось бывать лишь свидетельницей профилактических бесед матери с дочерью. Она и не догадывалась о том, что происходит в ее отсутствие. Впрочем, Ольга не любила приглашать к себе гостей, а потому чаще всего они сидели у Маринки – там им ничто не угрожало.

Казанцевы-старшие никогда не ругались, угощали чаем, разными вкусностями. Но все-таки это были чужие родители и чужие люди. В чем-то Ольга Маринке завидовала, однако – странное дело! – поменяться с нею местами не хотела бы. Сама удивлялась, анализируя мысли и чувства, но каждый раз вынуждена была констатировать: она любит свою мать. Боится, но любит. И уважает – за силу, за настойчивость, за… Да за все! И опять же любит.

А как же ее не любить? Кто заботился об Ольге все эти годы? Кто заботится о ней сейчас? Мать. Никому, кроме матери, до нее дела нет, никому, кроме матери, она не нужна. Многочисленные Ольгины любовники – тьфу, плюнуть да растереть. Они и в постели-то еще толком ничего не умеют, а о жизни настоящей и вовсе слыхом не слыхивали. Права мать, на двести пятьдесят процентов права! Что толку от таких кобельков, которые лишь пользуются Оленькиной безотказностью да необузданной охотой до секса, а сами покидают постель, не сказав даже элементарного «спасибо»? Хоть бы один из них задумался: а ела ли она сегодня, не голодна ли? Или, может, колготки у нее прохудились и нужны деньги на новые? Ни один не подарил хоть флакончик самых дешевых духов. А жить ведь как-то надо!

Далеко ей еще до матери. Да – молодая, да – хорошенькая, да – мужикам нравится. Однако бесплатно нравиться, поди, не велика заслуга, а мать семью содержит на таких «нравится». А это уже высший пилотаж. Чтобы денег у мужика не клянчить, чтобы сам их выложил: «Ах, дорогая, я не успел купить тебе подарок. Выбери себе сама что-нибудь за мой счет».

Ольга старалась брать пример с матери. И так, и этак намекала милым мальчикам на колготки, которые рвутся чуть не каждый день. Мальчики-колокольчики сочувствующе вздыхали: да, мол, тяжела бабская доля, что ж это мудрецы никак не создадут более прочные колготки, чтобы один раз купил и на всю жизнь хватило. Но разве на одном голом сочувствии далеко уедешь?

Материн высший пилотаж был пока для Оленьки недостижим. Но как желанен! Это ж предел мечтаний: зарабатывать тем, что с огромным удовольствием делала бы бесплатно. Да что там – за такое и самой приплачивать не грех. А мать мало того, что сама удовольствие имеет, так еще и семью на этом содержит. И-эх!

Иной раз хотелось послать тех «колокольчиков» подальше с их юношеским гипертрофированным сексуальным аппетитом и то ли скупостью, то ли жизненной глупостью в придачу. Но стоило представить себе, что она может вдруг остаться одна… Как Маринка, без мужского внимания. А главное – без секса, пусть бестолкового, неумелого, пусть на скорую руку – тут же забывала про колготки. Черт с ними! Мать как-нибудь заработает, лишь бы без мужика не остаться. Истерически, даже патологически боялась остаться одна.

Она никогда не считала, что с нею что-то не так. Ее сумасшедшая, затмевающая разум тяга к мужскому полу казалась ей абсолютной нормой. Разве не такой должна быть настоящая женщина? Разве не должна сгорать от жажды секса? Днем и ночью мечтать о мужчине. В идеально проветренной квартире чувствовать запах любви телесной: терпкий, сладкий в своей остроте. Изнывать от неутоленной этой жажды, засыпая. Изнывать, едва проснувшись. Радоваться пробуждению только из-за того, что день грядущий, возможно, принесет приятный сюрприз. Это ли не норма для настоящей женщины?!