целые часы, требует многих этапов и нескольких кастрюль. Наконец закончив, я не хочу, чтобы она его несла на следующий день в школу: это выглядит уж слишком от «отца-домохозяина». Я к этому отношусь совсем не по-скандинавски.

(14) У меня минута сомнений, я ставлю диск – Гленн Гульд исполняет Баха (партиты, прелюдии и фуги), это меня успокаивает. Я воображаю, что мой мозг – дерево, а музыка Баха – колышки вокруг него, они его поддерживают, позволяют не потерять форму.

(15) Только что в Париже родился мой сын, я становлюсь отцом в первый раз и думаю, что он должен расти в Брюсселе (а если я ничего для этого не предприму, он вырастет в Париже). Эту очевидную истину, нелогичную, зато в эмоциональном плане несомненную, сложно объяснить Е., которая спрашивает меня – почему (она родилась в Париже и всю жизнь там прожила). Я подыскиваю объективные причины: больше деревьев, до сельской местности от центра добираться всего полчаса, а если вы кого-нибудь толкнули в супермаркете, то он же еще и извинится раньше вас (полная противоположность Парижу, где вы всегда виноваты, даже если толкнули вас); более гармоничный способ побыть вместе, а ведь ребенку понадобится максимум нежности и теплоты. Как будто Брюссель – очарованное, защищенное место в мире, край единорогов и эльфов. Или уж тогда причины субъективные: здесь я вырос, и, в общем-то, здесь расти совсем неплохо (даже если другие росли в других местах).

Будь у меня возможность выбора, где расти, я выбрал бы его. Я был счастливым ребенком и воспоминания об этом храню в душе, хочу хранить их и дальше. Другого детства я не знаю – только мое собственное, и перед лицом неизведанного – то есть того, что у меня теперь свой ребенок, за детство которого я в ответе, – быть счастливым означает пройти через то же самое.

Вопрос не решается на протяжении нескольких недель. Е. всегда стремится понять, я тоже. Пройти через это же — не означает же, что надо пережить в точности то же самое, что когда-то и я в Брюсселе? Не в точно таком же порядке (его детство не должно выглядеть как паломничество по местам моего детства), но в таких же общих рамках, в тех же условиях, ставших необходимыми для счастливого детства? Я люблю Париж, но в своей новой роли отца предпочту Брюссель. Глядя на наполовину убежденную Е., я говорю себе, что это невозможно объяснить – тут нужно почувствовать.

Я смотрю, как он спит (его только привезли из роддома), его ровное дыхание, заставляющее крошечное тельце вздыматься и опадать, успокаивает меня: с ним все хорошо. И одно первичное чувство тут же взывает к другому, один элемент, вписанный в плоть, взывает к другому элементу, вписанному в плоть, – и тут уже неважно, объективные причины или же субъективные, можно это доказать или нельзя, – все равно: Брюссель превыше всего. Но если конкретно – что ж такого в этом городе, помимо всем известного?

Я ищу образы, я их перечисляю в уме: места моей молодости, дом со столиком для пинг-понга в глубине садика, парк на той же улице через дорогу, стайки божьих коровок, каждое лето сидевшие на ветвях всех деревьев, – да я и у себя в комнате ловил их сотнями; школа и стоявший там большой чемодан для забытых предметов – я заглядывал туда поинтересоваться, не найду ли чего-нибудь; у бабушки с дедушкой – место для катания на детских саночках и другое – откуда мы с кузеном бросали в прохожих полиэтиленовые пакеты, сперва наполнив их водой. Моменты, выбранные как эмоциональный best-of, к которым можно прибавить воспоминания любого, кто тоже провел детство в Бельгии и расскажет мне о нем, и сомкнет это идеальное представление о детстве – книжный трюк на полпути между «Приключениями Тома Сойера» и комиксами про Квика и Флюпке. Это как история друга, ездившего в школу верхом на пони: когда он приезжал на уроки, привязывал пони к ограде, а когда уроки заканчивались – отвязывал, чтобы поехать домой. И картинка в моем воображении – а почему бы и нет, ведь и мой сын, живи он в Брюсселе, тоже мог бы ездить в школу на пони (что весьма маловероятно), кататься на санках, отлавливать божьих коровок, кидаться пакетами с водой; как будто все это могло происходить только там и больше нигде. Нежная полнота совершенства – вот в каком состоянии я пребываю: защитить от бед сына, жену, мои руки вырастают, становятся гигантскими и накрывают дом наподобие крепостных валов, образуя вокруг него еще один, вроде неприступной крепости.

Что касается Е., она больше не старается понять, оставив меня наедине с так и не решенным вопросом. Потом в какой-то момент это слабеет до такой степени, что через десять месяцев рассеивается совсем, встав у меня в мозгу на нужное место; словно беременность, продлившаяся чуть больше обычной, способ интегрировать в мою жизнь произошедшее в ней важнейшее изменение. Отцовство стало для меня привычным, я понимаю, что счастливым ребенком можно быть всюду. Мой сын с каждым днем становится все более индивидуальным существом, не самостоятельным, но единственным в своем роде. Ребенок счастливого вида, он уже начал свое детство независимо от того, каким его представлял себе я.

(16) Шансов быть идеальным родителем становится все меньше по мере того, как дети вырастают, и тут не поможет никакой анализ, осознание, что вы чего-то не сделали, что не были воспроизведены какие-то схемы: по статистике, наступает момент, когда совершаешь ошибку (и, вероятно, она превратится в поведенческую модель, то есть будет повторяться). Моя мать предупреждала меня, что со мной тоже так случится (при этом не зная, готовит ли она меня к будущему или втолковывает, что никакой упрек в чем-то таком, что осталось в прошлом, не заслужен). И вот я, имеющий троих детей – младшему годик, старшему десять, – уже начал совершать ошибки, совершу и другие.

Поняв это, надо подумать о том, чтобы остаться в категории ошибок приемлемых, поправимых, легких казусов-сожалений на обочине желания воспитать детей как следует. Разница между желаемой решимостью и результатом, между идеей и ее конкретным воплощением, позволяет измерить в обратной пропорции способность быть хорошим родителем или иметь педагогическую интуицию. А кроме того, есть же еще и случай с Такаюки Танука.

Сорокачетырехлетний Такаюки Танука, взяв семилетнего сына Ямато