Ближе к вечеру пятого дня Зиллиф больше не смогла говорить — язык, губы и челюсть обмякли в одно мгновение. На полуслове.

— Фэй Смоллвуд, почему ты всегда такая…

А потом жуткий булькающий звук, потому что горло все еще выталкивает голос, который нечем оформить в слова. Моя подруга Линн называла этот звук «нагрузка на пассивную увулу»… хотя увулы — маленькие язычки — отсутствовали в гортани улумов:

— А-а-а-а-а-а-а га-а-а га-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а ха-ах ка-а-а-а-а-а-а-а-а…

«Фэй Смоллвуд, почему ты всегда такая а-а-а-а-а-а-а га-а-а га-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а ха-ах ка-а-а-а-а-а-а-а-а…»

Я нежно приложила пальцы к губам Зиллиф, останавливая ее. Каким неистово-жгуче-горестно-личным было это прикосновение. И до и после этого дня я прикасалась к Зиллиф повсюду, сверху и снизу, обмывая и протирая все уголки и складочки… но это все были только игры в сестру милосердия, просто механическая работа. Со мной навеки останется лишь это прикосновение — кончики моих пальцев на ее ослабевших безвольных губах — тс-с-с, все кончено.

Она больше не пыталась заговорить, больше не издавала хырчащих и фырчащих звуков. Я бы поцеловала ее, если бы у меня была хоть одна возможность получить ее разрешение. Но все пути были перекрыты: глаза, лицо, руки, голос — все онемело как под коркой льда, кроме сердца и легких.

В последующие дни я по-прежнему сидела с ней, когда мне выдавалась возможность… держала ее руку до тех пор, пока ее хрупкие пальцы не меняли цвет с белого цвета больничной постели на мой собственный легкий оттенок загара; но у меня язык не поворачивался много говорить самой. О чем я могла рассказать такой женщине? О погоде? О последних статистических данных, касавшихся умерших? Какие пустые бессмысленные мечты могли проноситься в голове девчонки из захолустья?

Странная, однако, штука: однажды ты чувствуешь, что блистаешь уже почти лучезарно, и тут же ясно понимаешь, что банален, как собачье дерьмо.

Когда я рассказала папе, что Зиллиф больше не может говорить, он повысил ее дозировку корицы. Я оплакивала тщетность усилий.

Зиллиф умерла ясным осенним утром, когда солнце величественно сияло в вышине, проникая сквозь испорченную влагой желтую ткань. Вам может показаться, что невелика разница между окоченевшим парализованным телом и трупом, но разница есть. Мгновение назад было утвердительное «да» жизни… а немного спустя это лишь груда бессмысленного мяса. Что-то ушло, что-то ушло, что-то ушло.

Три часа спустя мы нашли лекарство от болезни.

Оливковое масло. Настолько нелепо, что хотелось кричать. Позже я наревелась вдоволь… вдали, в истощенной выстуженной тундре, где мягкие природные ложа, устланные мшистым ковром, впивали в себя любой звук. Хладнокровная, спокойная, сильнее всех во вселенной Фэй Смоллвуд плакала навзрыд, уткнувшись в ладони, утирая нос рукавом, проливая слезы о том, что мир был жестче, чем она сама. Оливковое масло. Надоевшая, омерзительная на вкус липкая гадость. Пакость, которой в Саллисвит-Ривере ни одна семья не испортила бы свою еду.

Одна из моих школьных подруг первой заметила результат — Шарр Кросби, дочь двух горняков. Милая девочка, вполне безвредная, хоть я после случившегося так и не нашла в себе сил даже быть с ней в одной комнате. К своему стыду, я унаследовала талант своего отца к приступам мрачности. Но ее глупый рассказ истерзал мне сердце, то, как она пересказывала его снова и снова — мне, нашим родителям, всем новостным агентствам.

— Я смотрела за этим несчастным старичком, ему было очень худо…

(Врешь, Шарр, детка, врешь; он только что поступил в госпиталь и мог слегка двигать пальцами ног, и его внутренние органы пока служили ему, так что он был в лучшей форме, чем многие наши пациенты.)

— … и я обмывала его тело, ну, вы знаете, губкой, как ему нравилось…

(Все улумы ненавидели обтирания губкой, они ворчали и ежились от щекотки.)

— … и вот я как раз обтирала его лицо, когда мыло попало ему в глаз, всего капелька…

(Корова неуклюжая.)

— … а он закрыл глаза. Он закрыл глаза!

Шарр завизжала. Прибежали люди, и тут все словно взбесились. Пуук чуть не разбил карточку пациента — так он лупил по кнопкам, ища ответ на вопрос, чем же лечили больного.

Оливковое масло. Оливковое масло.

Из офиса прибежал отец.

— Кому плохо, что стряслось?

Потом он приказал всем разойтись, очистить помещение и не мешать ему брать анализы. Пробирки крови. Пробы тканей. Биопсия крошечной частицы огромной плечевой мышцы старика.

К тому времени вокруг толпился уже весь город, все смотрели, пожимали друг другу руки, зажимали кулаки на удачу или напоказ молились — все, кроме меня. Я сидела на пустой койке Зиллиф, говоря себе, что ни за какие коврижки я не пойду к толпе идиотов, сохранивших веру в то, будто что-либо существенное еще может произойти в Саллисвит-Ривере, теперь или когда-либо…

Громкие победные вопли. Бедлам. Такая истерия, что убиться можно. Когда народ табунами потянулся по домам, зацеловывая и душа в объятиях всех встречных и поперечных, я бросилась в угрюмое святилище собственной комнаты.

С тех пор никто не умирал под Большим шатром. Тэр Зиллиф, моя леди Зиллиф была последней.

Потом, бессонными полными слез ночами, я говорила себе, что она могла быть последней жертвой эпидемии на всем Дэмоте. Ерундовая была мысль, лишний повод себя пожалеть: еще несколько сотен, должно быть, умерли за то время, пока новость транслировали по планете… за то время, что ушло на программирование синтезаторов пищи на синтез оливкового масла… за то время, пока оливковое масло начало действовать и оказывать лечебный эффект…

Но наше оливковое масло действовало. В нем содержался фермент, в протоплазменные клочья разносивший птеромический микроб. В отсутствие микроба мышцы улумов начинали самовосстанавливаться. Мой отец стал героем.

Я была ослеплена гневом и яростью.

Еще одно воспоминание того дня, когда умерла Зиллиф: как я пыталась заблудиться ночью в лесу. В поисках самой мрачной тени. Прижимаясь зареванным лицом к упругому прохладному стволу синествола. Мокрыми губами, целуя его гладкую, как огурец, кору — как бы возмещая себе все поцелуи, мечты, жизни, искупления, ныне умершие для меня вместе с Зиллиф.

Пока за мной не хрустнула ветка, и я не развернулась.

За мной стоял молодой человек в форме курсанта Академии разведчиков. Было темно, и я едва различала его силуэт… но я разглядела показанное мне курсантом удостоверение-допуск к разведработам. Его левая рука была едва ли не наполовину короче правой, а кисть на ней была по-детски пухленькой, однако пальцев на кисти был явный недочет.

— Что случилось? — спросил он.

С трудом проглотив слезы, я рыкнула в ответ:

— Я в вас не нуждаюсь!

— И не только вы, — сухо сказал мужчина. — Но мне нужно, чтобы вы сейчас вернулись домой. Мы прочесываем лес в поисках выживших улумов, а вас наши сканеры показывают горячим, как костер, пятном. Ну, по крайней мере, в сравнении с улумами. Вы сбиваете нам показания приборов.