Прижавшись к решетке ограды, Люси сквозь прутья вглядывалась в детишек под крышей галереи, пыталась найти в разноцветной гурьбе Жюльетту. Да вот же она – наконец-то! Малышка улыбалась, было заметно, что она сгорает от нетерпения, ей очень хотелось скорее начать учиться. Несколько секунд Жюльетта постояла посреди безразличной к ней оравы школьников, потом двинулась туда, где уже начинали строиться, таща за собой новенький ранец на колесиках. Дети – они ведь давно знали друг друга – не обращали на новенькую внимания, смеялись, разговаривали. Учительница повернулась к ограде, где толпились родители, взглядом давая им понять, что всё в порядке, и вернулась к своим обязанностям. Земля вертится по-прежнему, жизнь продолжается.

Когда закончилась перекличка, дети были уже в коридоре, а большая часть родителей ушла, Люси поспешила во двор и нагнала учительницу:

– Простите, мадам! Есть одна очень важная вещь, о которой я забыла спросить раньше. Это касается переменок. Скажите, учителя всегда выходят во двор вместе с учениками, они следят за детьми? И еще: эта калитка, вы всякий раз ее запираете, когда кто-то заходит или выходит?

– Калитку запирают, как только школьный двор покинут последние из родителей. Не тревожьтесь о вашем ребенке: если есть место, где дети в полной безопасности, то оно именно здесь. А вы – мадам…

– Энебель. Мама Жюльетты.

Учительница, казалось, задумалась.

– Жюльетта Энебель… Нет, не помню, простите, у меня еще не уложились в голове имена и лица. Ничего, скоро все будет в порядке. А теперь, если позволите…

Женщина взбежала по лестнице и исчезла за дверью.

Люси вышла со двора успокоенная: учительница права, тревожиться не о чем. Эта школа – одна из тех лилльских школ, которые славятся заботой о детях и об их безопасности.

Одинокая, втянув голову в плечи, сунув руки в карманы, она медленно поднималась пешком по бульвару Вобан, одному из студенческих кварталов города, где расположены Коммерческая школа, Католический институт искусства и ремесел, Высший институт электроники и цифровых технологий… Тротуары заполнены молодежью, служащими в строгих костюмах, курьерами всех мастей. После двух месяцев летней истомы город оживает. Давно пора, подумала Люси.

Взглянула на часы – восемь тридцать пять. Надо как-то убить время: до начала работы в бюро претензий поблизости от Евралилля[7], который всего в двух километрах отсюда, больше часа. С девяти сорока пяти до восемнадцати тридцати плюс сорок пять минут обеденного перерыва. Дебильный контракт на полгода – «в соответствии с трудовым законодательством», – вынуждающий тебя целый день нарываться на оскорбления, зато не оставляющий времени и сил жевать привычную жвачку. В ее обстоятельствах идеальная работа.

Она поколебалась. Можно посидеть до начала работы в кафе и истратить за час несколько евро, а можно зайти домой и выгулять щенка-лабрадора. Люси решила, что второй вариант предпочтительнее: никаких лишних расходов. И потом, если она сумеет взять себя в руки, у нее найдется время на то, чтобы хоть немножко заниматься спортом, как раньше: почему бы, например, не бегать вместе с собакой каждое утро полчаса вокруг Цитадели? Надышаться, напитать кислородом мозги и мышцы – это явно пойдет ей на пользу. Телу пора оживать.

Люси свернула к дому – одному из тех, в которых вперемежку селились постоянные съемщики и студенты. Здание, характерное для этого квартала: темный кирпич, выверенная, надежная, без всяких завитушек архитектура. Довольно долго Люси хотелось все бросить – поменять город, лица, обстановку, начать с нуля. А потом она подумала: зачем? К чему она в конце концов придет? Да и на какие деньги все это делать? Кроме того, уехать из Лилля означало уехать от матери, а на это Люси в свои тридцать восемь еще не чувствовала себя способной.

– Люси?

Она остановилась, услышав оклик. Узнала этот голос: низкий, гудящий. Она обернулась и замерла: да, это ее бывший начальник из Управления судебной полиции Лилля.

– Майор Кашмарек? Вы?

За год он ничуточки не переменился. Та же предписанная уставом стрижка ежиком, то же квадратное лицо, та же бульдожья челюсть. И черные джинсы все такие же, и вечные его ботинки «Доктор Мартенс» на шнуровке и с задранными носками, но голубая в полоску сорочка делает майора почти элегантным. На сколько же он старше Люси – лет на десять?

Кашмарек подошел, она протянула руку, он склонился было, чтобы поцеловать, оба сразу почувствовали себя глупо, так что дело ограничилось рукопожатием и неловкими улыбками.

Бывший начальник молча смотрел на Люси. Не сказать что выглядит она хорошо, но он ожидал худшего. Светлые волосы отросли до лопаток, щеки немного запали, но черты лица от этого стали тоньше, а голубые глаза, которые она теперь не подводила, казались огромными. Настоящая женщина, красивая, но в толпе, спешащей на работу, такую, пожалуй, не заметишь, а уж о личной ее трагедии и вовсе не догадаешься. В общем, почти та же Люси, какую он знал прежде.

– Пригласишь меня на чашечку кофе?

– Ну… мне скоро в присутствие, и…

– Я ненадолго. Мне надо сказать тебе кое-что важное, но лучше не здесь.

Сердце Люси сжалось: внезапное появление бывшего шефа, майора полиции, явно не сулило ничего хорошего.

– Это связано с Царно?

– Давай поднимемся к тебе. Пожалуйста.

От одного имени убийцы ее дочери Люси ощутила приступ тошноты. Ее может вырвать прямо тут, так что действительно лучше подняться, мелькнула мысль. Люси собралась с духом, стараясь выглядеть сильной, и повела Кашмарека наверх, мысли ее крутились с бешеной скоростью. Что он собирается сказать? Грегори Царно дали тридцать лет, из них двадцать пять – строгого режима. Эта сволочь сидит в тюрьме городка Вивонн, в шестистах с лишним километрах отсюда. Может быть, его перевели? Может быть, он женился там, прямо в камере? Может быть, он написал книгу о своей подлой жизни?

Кашмарек молча вошел в квартиру. За все годы, что они работали вместе, он ни разу не переступал порога своей подчиненной: оба уважали субординацию. К нему, виляя хвостом, бросился палевый лабрадор. Полицейский с удовольствием погладил пса – он любил собак.

– Как мальчика зовут?

– Кларк.

– Привет, Кларк! А сколько ему?

– Скоро год.

Дверь из прихожей вела в комнату, заваленную детскими вещами. Игрушки, раскраски, одежда, видеоигры, книжки с заданиями на лето.

– У меня жуткий бардак, простите, – сказала Люси.

Майор посмотрел на нее с печальной улыбкой:

– Да брось ты, не извиняйся.

В гостиной, на низком шкафчике с посудой, десятки фотографий близняшек. На первый взгляд Клару от Жюльетты не отличишь, но Люси когда-то объяснила ему, что у одной из девочек, Кашмарек забыл у которой, на радужке черное пятнышко. Он стиснул зубы. Сколько же он видел у себя в кабинете несчастных родителей с навеки запечатлевшейся на лицах болью! Зачем Люси эта выставка? Она же таким образом обрекает себя на вечную муку, вечное истязание. Или для нее это способ преодолеть трагедию, способ противостоять горю? А что на самом деле чувствуют родители, потерявшие детей? Невозможность понять и принять случившееся? Вечный гнев? Вечное: «Почему это досталось именно мне?» Если они католики, то отвергают ли в таких случаях Бога или, наоборот, обращаются к Нему за помощью? Как много вопросов, и как странно, что до сегодняшнего дня он никогда не задавался ими.