Наконец, сохранился фрагмент в несколько строк из другого показания Томаса Винтера от 25 ноября, касающегося его поездки в Испанию в 1602 году. Оно подписано «Wintour». И что особенно интересно, недавно в бумагах Сесила обнаружено письмо Уэйда от 25 ноября, в котором он сообщает, что Винтер дал показания о своей деятельности в Испании, которые им самим изложены на бумаге. К письму приложено на двух страницах показание Винтера, подписанное «Wintour». Однако весь текст письма написан явно той же рукой, что и «оригинал» «Исповеди». Более того, в это показание включен в несколько измененной форме и фрагмент действительно собственноручно написанного Винтером текста. Иначе говоря, какое-то показание Винтера было в измененной форме переписано другим лицом, подделывавшимся под почерк арестованного заговорщика, и в конце этого документа либо Винтер был принужден поставить свою подпись, либо она также была сфальсифицирована.

Эта фабрикация показаний от 25 ноября позволяет по крайней мере со значительной долей вероятности сделать вывод и о подделке «Исповеди». Мы говорим «со значительной долей вероятности», так как для окончательного вывода нужно провести более тщательное исследование почерков всех упомянутых документов.

Следует лишь оговориться — даже выявленные нами методы работы подделывателя говорят, что он не «изобретал» показания, а переделывал в соответствии с видами и намерениями Сесила подлинные слова арестованного. Да и трудно предположить, чтобы дело обстояло по-другому — иначе подделка была бы слишком грубой, она вряд ли могла бы ввести в заблуждение современников. Да и не было нужды в такой полной подмене — надо было лишь опустить то, что в интересах Сесила было скрыть, и вставить то, что он хотел приписать заговорщикам.

Определить эти вставки и пропуски, не имея настоящего оригинала, вряд ли возможно. Остается относиться к «Исповеди» Винтера с крайней осторожностью, особенно к тем ее местам, которые Сесилу было явно выгодно ввести в текст. Но вообще обойтись без нее нельзя, только с ее помощью возможно изложить сколько-нибудь связную историю «порохового заговора», а то, что этот заговор существовал, нет никаких оснований сомневаться. Другой вопрос — какую роль сыграла в его организации правительственная провокация.

Если не верить в подлинность «Исповеди» Томаса Винтера, то многие действия участников «порохового заговора» могут быть увидены совсем в другом свете. Например, аренда Винегр-хауза могла быть просто следствием желания Томаса Перси иметь квартиру поблизости от королевского дворца. Дом был арендован 24 мая, а 9 июня Перси по ходатайству лорда Нортумберлендского получил придворную должность, о чем, конечно, знал заранее от своего влиятельного родственника. Даже возвращение Фокса могло иметь совсем другое значение. В месяцы ослабления преследований против католиков значительное число эмигрантов вернулось в Англию. А принятие Фоксом имени Джонсона вполне могло быть мерой предосторожности, которой, между прочим, придерживались многие эмигранты — и не без основания.

Однако факт существования заговора не подлежит сомнению, и поэтому нет причин подозревать, что рассказ, составленный на основании «Исповеди» Винтера, в общем и целом не соответствует действительности.

Но возникает вопрос, правы ли те католические авторы, которые прямо указывают на Сесила как на организатора заговора? Они ссылаются на то, что такова была обычная система правительства (например, при организации заговора Бабингтона). Нет сомнения, что своевременное обнаружение «порохового заговора» было чрезвычайно на руку Сесилу. Оно позволяло ему резко усилить свое влияние на короля, заставить того отказаться от мысли смягчить законы против католиков, к чему стремился Яков и что полностью противоречило интересам Сесила и стоявших за ним кругов протестантского дворянства. А что могло быть лучше для этой цели, чем раскрытие заговора, который ставил целью умертвить короля, наследника престола, большинство высших сановников государства и взамен создать католическое правительство?

Каким же путем Сесил, если он был организатором всего дела, мог заронить мысль о заговоре в голову Кетсби? Ответ напрашивается сам собой — через лорда Монтигля. Этот бывший мятежник был не только прощен, но и явно находился в милости и в постоянной связи с министром. Имеется одна очень важная деталь, говорящая в пользу такого предположения.

Начало заседаний парламентской сессии осенью 1605 года юридически не должно было быть открытием нового парламента, а лишь возобновлением прерванных заседаний старого. При таком возобновлении не предусматривается присутствие короля. В 1605 году Яков решил нарушить правило, поскольку парламенту предстояло решать вопрос чрезвычайной важности — о законодательном объединении с Шотландией. Об этом решении короля было известно узкому кругу лиц, в том числе и Монтиглю, члену английской делегации, обсуждавшей с шотландцами условия унии. Без знания того, что король решил присутствовать при возобновлении работ парламента, не могло быть и «порохового заговора». А узнал это Кетсби, вероятно, от Монтигля.

Не нужно придавать особого значения этому доводу. Монтигль мог сообщить о королевском решении своему родственнику Кетсби и без всякой задней мысли. Кетсби, вращавшийся в кругах богатого джентри (хотя и не в придворной среде), мог и другими, неизвестными нам путями получить сведения о том, что Яков намерен лично принять участие в церемонии возобновления заседаний парламента.

Все это так, однако остается фактом, что Монтигль выполнял роль шпиона Сесила и узнал о заговоре много раньше, чем была разыграна комедия с получением письма в замкеХокстон. А что это было заранее продуманное представление — в этом сомневаться не приходится. Мы уже не говорим о том, что второй участник сцены — Томас Уорд, которого Монтигль пригласил на ужин и которого он попросил прочесть вслух полученное письмо, вероятно, также был тайным агентом Сесила. Сама сцена была явно рассчитана на то, чтобы в драматической форме показать, каким образом ни о чем не подозревавшее правительство впервые узнало о заговоре. Кроме того, недомыслие министров было призвано оттенить мгновенное разгадывание королем туманного смысла письма, создавало необходимый фон для проявления божественно вдохновляемой мудрости Якова. Подобное изображение событий весьма льстило королю, который придерживался более чем пристрастного мнения о размерах своих умственных способностей. Роберт Сесил меньше всего собирался разубедить своего монарха в этом приятном заблуждении.

Характерный факт. Многоопытный министр не привык никому доверять полностью, в том числе, конечно, и Монтиглю. И вот мы узнаем, что один из его шпионов, некий Гейдж, сосед Френсиса Трешама, обратился к тому с дружеским предложением выпутаться из финансовых затруднений, в которых тот находился до получения наследства, сделавшись тайным агентом Сесила. Это была очевидная попытка создать дополнительный источник информации об отношениях между Монтиглем и его родственниками — участниками заговора.

Френсис Трешам не стал агентом Сесила. Нет прямых доказательств и того, что именно он написал письмо к Монтиглю, в чем его подозревали Кетсби и Винтер. Однако вместе с тем роль Трешама во многом остается загадочной. Он в течение нескольких дней после ареста Фокса и бегства других заговорщиков оставался в Лондоне и, по некоторым сведениям, даже предлагал свои услуги в поисках беглецов. Хотя Фокс вскоре в своих показаниях под пыткой назвал Трешама среди других участников заговора, правительство в течение четырех дней не давало приказа об его аресте, а он в свою очередь вел себя как человек, не опасавшийся властей. Трешама арестовали только 12 ноября. Его поведение перед раскрытием заговора можно объяснить предположением, что он устно пытался предостеречь Монтигля (и своего другого зятя — католического лорда Стоуртона) от посещения парламента и в ходе разговоров с ним догадался, что правительство знает о заговоре. А может быть, Трешам знал слишком много о роли Монтигля и считал это гарантией своей безопасности. В свою очередь правительство, видимо, также колебалось, арестовывать ли Трешама, но в конце концов решило, что далее опасно оставлять его на свободе. В показаниях Трешама чья-то заботливая рука тщательно вымарывала всякое упоминание о Монтигле. И все же Трешам был явно чересчур опасным заключенным, чтобы его можно было, как других заговорщиков, судить открытым судом.