— У меня масса друзей, среди которых есть и никому в Москве не известные люди, — говорит бывший мэр, — но от этого они мне не менее дороги. Искренняя дружба предполагает равенство человеческих качеств, а не регалий. У меня допоздна звонит телефон, и в любое время суток может ввалиться в дом кто-либо из тех, кого я давным-давно хотел бы увидеть, но все не удавалось.

А ковался этот необычный, противоречивый и неординарный характер на Москве Павелецкой-Товарной среди самой обычной, самой затрапезной публики. Вот как вспоминает о своем «золотом детстве» сам мэр:

— Начальная школа была через дорогу. Лужи не просыхали ни летом, ни зимой. Рядом со школой расположилась пивнушка, где два пожилых еврея, Гриша да Аркаша, торговали пивом, водкой, закуской. Здесь была и проходная завода, мужички, выходя со смены, прикладывались. Некоторые теперь говорят: пьяных тогда было мало. Были, и немало.

Как водится, тут же и мы крутились — девки, ребята. И забавы у нас были под стать времени — самые разнообразные, порой до жестокости. Железная дорога — под боком, снаряды возили на ней на фронт и с фронта. Стащим, бывало, снаряд с платформы, сунем в костер и ждем, пока рванет. Рвало так, что углы домов выворачивало. Поджоги всякие в моде были, шпаги из проволоки — все было.

Как-то купил за кило сахара у Линусика с нашего двора ружье старинное — то ли с латунным, то ли с медным стволом, боек ему приделал, приспособил резину вместо спускового крючка. Не знал только, сколько пороху в патрон набивают, думал — под завязку. Набил два патрона, лист железный нашел — и айда с пацанами на водокачку — пробовать. Нажал на спуск — и больше ничего не помню, память отшибло напрочь. Очухался, вижу — все пацаны вокруг лежат, ложе моего ружья в щепках, лист железный весь дробью прошит — сработало! А что никто из нас серьезно не пострадал — слава Богу! Повезло.

Вообще-то пальнуть всегда тянуло, война закончившаяся действовала, может, инстинкт какой — не знаю. Только желание стрельнуть было неистребимо, прямо чесотка какая-то, честное слово!

* * *

Была у нас и такая забава — дразнить пожарных. Разожжем, бывало, костер под дверью пождепо, дверь чем-либо подопрем и ждем, когда они начнут выскакивать. Тогда мы — врассыпную!

Но однажды они нас здорово наказали. Депо их было двухэтажным, с плоской крышей — с одной стороны высокая стена, а с другой — низкая. Мы любили влезать на крышу — и далеко видно, и пожарных лишний раз подразнить хотелось. А они как-то забрались по пожарной своей лестнице с низкой стороны и стали нас теснить к краю высокой. Деваться некуда: либо сдаваться на милость победителей, либо прыгать на шлак, кирпичи, стекла, что валялись под стенами. И, кроме того, высота приличная, прыгать рискованно. Но сдаться означало быть битыми, и мы все, как один, решили прыгать. Прыгнули, в общем, удачно, один только парень ногу сломал.

Конечно, похулиганить мы были горазды, как, наверное, все пацаны такого возраста. Ацетилен добыть, сделать гремучку, рвануть — все было. Но — не воровали. Ждали, когда с хлебозавода вывезут шлак, чтобы покопаться в нем, попробовать отыскать куски обуглившегося теста.

По весне мать лепешечки нам всякие пекла с травой съедобной — крапивой, лебедой, кореньями разными — все годилось. И развлечения были весенние. Крюком снаряжали железный лист, цеплялись за автобус — и айда по набережной до картонажной фабрики. Ни один водитель не успевал нас настигнуть — пока остановит автобус, выйдет, а нас уже и след простыл. Ищи-свищи. Правда, однажды чуть не доигрались. Лист на ходу стал так сильно раскачиваться, что его то и дело выносило на встречную полосу. Вынесло в очередной раз, смотрим — а навстречу полуторка мчит со страшной скоростью…

Надо заметить, что ни сам Ю. Лужков, ни все прочие авторы не избежали синдрома Павелецкой-Товарной, пересказывая, перепевая «босоногое детство» любимого героя на все лады. А когда он мне про все это рассказывал, я невольно обратил внимание на гладкость, последовательность, некую ритмичность его речи. И подумал — правда несколько позже, что он, видимо, рассказывает об этом не в первый раз. Что и подтвердилось, когда он выпустил свою книгу. Его записывающий передал обстановку двора Павелецкой-Товарной тех лет почти теми же самыми словами, что и я. И это не удивительно, поскольку рассказчик был один и тот же.

Так мой отец в возрасте за 80 лет каждый год рассказывал о событиях Гражданской войны, коллективизации — а я ездил на родину 10 лет подряд, чтобы дети запомнили, откуда есть пошли их корни, — повторяя одни и те же эпизоды, почти ничего не добавляя и не придумывая ничего нового.

Когда нынче «польские товарищи» предъявляют претензии за расстрелы их сограждан, вспоминаю рассказ отца о том, как сидел он в 1922 году в польском плену, в каких условиях содержали красноармейцев и сколько их умирало каждый день от голода (в основном), холода и болезней. Возможно, цифра в 20 тысяч и занижена!

Отец выжил благодаря тому, что нашелся земляк, который кашеварил на кухне и пристроил моего родителя мыть котлы — это его и спасло.

Коллективизация в нашем селе проходила, как и везде, — самые нищие, самые ленивые и нетрудоспособные жители ходили с маузерами на боку и загоняли людей в колхоз.

— Он приходит с наганом — что ты сделаешь? — разводил руками отец.

Как-то эти ребята пришли к нему и говорят:

— Саш, пойдем к Ваньке клуню ломать!..

— Я эту клуню не строил и ломать ее я не буду, — ответил мой Александр Стефанович, и я горжусь его стойкостью и мужеством.

В тот раз никто за такой демарш отца не тронул, но в 1943 году он все-таки «загремел» по 58-й статье на 10 лет и вернулся после смерти Сталина, в 1955 году.

Теперь убеждайте меня, сталинисты, что репрессий не было.

Ю. Лужков тоже вспоминал, как его отец работал в колхозе в Тверской области.

— Отец, Михаил Андреевич, рванул из своей тверской деревни в Москву сразу после первой голодной зимы, которая пришла на втором году коллективизации. В первый-то год все работали, трудодни отоваривали зерном, так что зимовали сытно, хотя и были босы. А на втором году народ в колхозе задурил. Люди разобрались: чтобы получить трудодень, не обязательно работать до седьмого пота, в коллективе этого все равно не видно. А в результате к весне чуть ноги не протянули…

Как-то спросил Ю. Лужкова: а что это вы не пьете? Во-первых, не по-русски, а во-вторых, извините, вы росли в такой среде, в такой атмосфере, на таком фактическом материале, что Воронья Слободка и описание рабочих в романе «Мать» — просто вершины и архитектуры, и интеллектуальной мысли.

Ю. Лужков думал недолго. Видно, привык к подобного рода вопросам и ответ всегда был под рукой. Он сказал, что в юности прочитал книги Мельникова-Печерского и быт старообрядцев настолько ему понравился, а их внутренняя чистота и красота, не говоря уже о преданности Вере и Богу, настолько поразили, что он решил раз и навсегда отказаться от спиртного и табака.

— Наблюдая ваше поведение на публике, оценивая всю деятельность, которая проходит на виду у такого города, как Москва, трудно поверить, что вы такой впечатлительный — под влиянием книжки окончательно и бесповоротно покончили со спиртным. Тем более что к тому времени вы уже должны были знать: на непьющих у нас на Руси смотрят как на юродивых. Может, существует тайная причина?