— Простите меня, евреи! Прости-и-и-те!..

Но здесь, на окраинной улочке, за толстыми стенами, Рейхеле слышала только слабые отзвуки. Она долго не двигалась с места, стояла, напрягая слух, и ее зрачки становились все шире. Чтобы вечером перед Йом-Кипуром она осталась одна, такое было впервые. Каждый год бабка приглашала подружек Рейхеле побыть с девочкой. Прижавшись друг к другу, они сидели за столом, заплетали косы, перешептывались. Ночь на Йом-Кипур — страшное время. Не раз бывало, что помещики врывались в еврейские дома и насиловали девушек. Если наклонится свеча, надо было бежать искать гоя, чтобы он ее выпрямил. Нередко случались пожары, и маленькие дети погибали в огне. Все помнили, как в большой синагоге кто-то крикнул, что в городе пожар, люди кинулись к выходу, началась давка, и многих затоптали. Кроме того, известно, что в канун Йом-Кипура воздух полон душами тех, кто не может получить прощения на том свете. Однажды Рейхеле с подружками видела, как такая душа проплыла перед пламенем свечей и исчезла в печи… После этого огоньки долго дрожали и коптили.

Теперь, в ночь на Йом-Кипур, всего лишь через несколько часов после того, как из дома вынесли покойника, Рейхеле осталась одна-одинешенька. Она хотела бежать на улицу, звать людей, но боялась открыть дверь. Хотела закричать, но крик застрял в горле. Не помня себя от испуга, Рейхеле бросилась на кровать, зажмурила глаза, сжалась в комок, накрылась с головой одеялом. Из-за стены доносился слабый шум. Звук шел, как из-под земли, и ей казалось, что поют молитву. Рейхеле поняла, это молятся мертвецы. Она знала: кто это услышит, не доживет до конца года.

Рейхеле уснула. Во сне ей явилась бабушка, оборванная, растрепанная, будто за ней гнались. Платок на голове испачкан кровью. Она совала девочке в лицо пучок соломы и кричала:

— Рейхеле!.. Рейхеле!..

Рейхеле вздрогнула всем телом и проснулась в холодном поту. В правом ухе звенело, сильно болело в груди. Хотелось плакать, но слез не было. Страх понемногу отпустил. Она слышала, как кто-то ходит по дому, шарит в углах, тихо произносит отрывистые слова. Горшки на печке и на столах двигались, приподнимались в воздух. Ящик со свечами крутился и пританцовывал. Стены были багровыми, все вокруг кипело, бурлило, трещало, будто дом был объят пламенем…

Когда дядя Зайдл-Бер вернулся ночью из синагоги, он увидел, что Рейхеле лежит без сознания, с остекленевшими глазами, с крепко стиснутым ртом. Реб Зайдл-Бер поднял крик, прибежали соседи. Разжали девушке зубы, влили в рот несколько капель вина. Женщина, которая хорошо знала, что делать в таких случаях, стала ногтями царапать Рейхеле лицо, с силой дергать ее за волосы, пока девушка не застонала и не начала дышать. Но до конца она уже никогда не оправилась.

Первое время она не могла говорить. Потом речь к ней вернулась, но полностью она так и не выздоровела. Реб Зайдл-Бер хотел жениться на Рейхеле, ведь она была красавица, да еще и знатного рода, и он ухаживал за ней, как за собственной дочерью. Он нанял для нее служанку, испробовал все лекарства, все средства. Ее пытались лечить заговорами, растирали тело мочой, ставили пиявки. Рейхеле была так слаба, что не могла сидеть, и приходилось ее поддерживать. Чтобы она позабыла пережитые страхи, реб Зайдл-Бер покупал ей книжки и даже втайне занимался с ней Торой. Доктор-поляк, который приходил пускать ей кровь, немного научил ее читать по-латыни. В конце концов девушке стало лучше. Она снова могла ходить, но приволакивала левую ногу. Внезапно реб Зайдл-Бер умер, и Рейхеле вернулась к отцу, реб Элузеру Бабаду. К тому времени он уже потерял и жену, и сына…

С тех пор Рейхеле стала не такой, как все. Странный недуг поселился в ней навсегда. Люди шептались, что Рейхеле одержима бесом. В Горае реб Элузер совсем от нее отдалился, все реже возвращался домой из своих странствий по деревням. Когда с ним пытались заговорить о его единственной дочери, сироте, он виновато опускал глаза и испуганно отвечал:

— Что ж тут поделаешь?.. Нет совета и нет разума…[19]

В Горай явился коробейник с полным мешком книг и лапсердаков, филактерий и ермолок, оберегов от дурного глаза, мезуз и поясов. Обычно коробейники — люди суровые, не любят, когда роются в товаре, а покупать не собираются. Потихоньку, по одному подходили ешиботники, с любопытством смотрели, что там на лотке у торговца. Поплевав на пальцы, осторожно, чтобы его не рассердить, листали книги. Но пришелец, кажется, был человек не злой. Позволил им перебирать и ощупывать товар сколько душе угодно, спрятал руки в рукава и молчал. Коробейники странствуют по свету и знают все новости. Евреи подходили, здоровались за руку, спрашивали:

— Как вас зовут?

— Иче-Матес.

— Что новенького слышно в мире, реб Иче-Матес?

— Все хорошо, слава Богу.

— Говорят что-нибудь об избавлении?

— Конечно, повсюду…

— Может, реб Иче-Матес, вы какое-нибудь письмо принесли?

Ни слова не отвечает реб Иче-Матес, будто не слышит, и все тотчас понимают, что об этом не надо говорить открыто.

— Вы же тут еще побудете, а?

Реб Иче-Матес маленького роста, с округлой соломенной бородкой, на вид ему лет сорок. Облезлая фетровая шляпа надвинута на влажные глаза, тонкий нос покраснел от насморка. Он одет в ватный кафтан, такой длинный, что полы подметают землю, на поясе — красный кушак. Ешиботники уже вовсю копаются в книгах, как в своих собственных, вырывают страницы, а коробейник молчит. Мальчишки играют с талесами, примеряют расшитые ермолки. Оказалось, у него в мешке, на самом дне, лежит свиток в деревянном футляре, рог и мешочек с беловатой землей из Страны Израиля. Почти никто ничего не покупает, но все роются в товаре, и кажется, нарочно пытаются вывести торговца из себя. А он стоит, будто окаменел. Скажет кто-нибудь святое слово — чуть дрогнут его рыжеватые усы. Спросят о цене — он приставит ладонь к уху, как глухой, и задумается, глядя в сторону.

— Это? — говорит он наконец тихим, хрипловатым голосом. — Давайте, сколько не жалко…

И придвигает жестяную кружку, будто не продает, а собирает пожертвования.

Вечером Лейви, сын раввина, пригласил торговца на ужин. Он, Лейви, втайне на стороне отцовских противников. У него собираются каббалисты, только избранные, ведь все чуют, что коробейник должен рассказать что-то важное. Пришел и реб Мордхе-Йосеф, враг реб Бинуша. Нейхеле, жена Лейви, закрывает ставни, запирает дверь на замок, чтобы не подглядывали дети Ойзера. Гости рассаживаются вокруг стола. Нейхеле подает тоненькие лепешки с луком, ставит бутылочку водки. Реб Иче-Матес съедает только кусочек хлеба, проглатывает не жуя. Затем велит собравшимся укрепить душу, выпить по стаканчику. Все уже видят, что реб Иче-Матес — человек непростой, ученый. Все его слушаются. Лбы блестят от пота, в глазах надежда. Близятся лучшие времена! Реб Иче-Матес расстегивает кафтан, вынимает из-за пазухи пергаментный свиток. Это письмо Авраама Яхини и Шмуэля Примо[20]из Святой Земли. Оно подписано сотнями раввинов, большинство из них — сефарды с необычными именами, звучащими, как имена мудрецов Талмуда. Становится тихо-тихо, даже сыновья Ойзера, которые подслушивают за дверью, боятся шелохнуться. Потрескивает фитиль в глиняном черепке, дрожат, качаются тени на стенах. Нейхеле стоит у печи и жжет лучину. Вечно бледные щеки разрумянились, как яблочки, она смотрит на мужчин и ловит каждое слово.