ненавидела этот шов, и в то же время он меня завораживал. Там, под моими губами, в двух или трех сантиметрах от них, живет рак, который скоро, очень скоро убьет, одолеет тебя, а ты этого не знаешь. Как ты не разгадал мои мысли?! Мое лицо лгало столь же ловко, как и твой шов, который заживал так правдоподобно.

– Странное это чувство – сознавать, что ты разрезан.

– Ну конечно, ведь это твоя первая операция.

– Когда я поправлюсь, ты положишь голову мне на грудь?

Я киваю: «Да». Только никогда этого не будет, любимый мой. Или когда ты будешь мертв. И улыбалась тебе, и именно об этом я думала. Я хотела бы ничего не знать, хотела бы остановить то, что остановить уже невозможно, потому что это сама жизнь, ее движение. Нет, я должна взять все на себя, это мой долг, если уж смерть, уход из жизни – твой удел.

Ты смотрел на меня с усталой улыбкой, едва уловимой, которая угадывается скорее в глазах, чем на губах. Глаза у тебя были больные, с какой-то выцветшей, желто-зеленой, словно сухой тростник, радужной оболочкой и отливающими перламутром белками. Временами твой взгляд становился отсутствующим. Бедный мой, любимый мой! Наши дни текли, как течет Сена, но для тебя конец пути был совсем близко. Землетрясение, какая-нибудь авария, обрушившаяся крыша – сколько прекрасных возможностей могли привести нас обоих к одной точке, одновременно лишить будущего!

Иногда я подходила к окну, смотрела на дома, на прохожих, на машины, подъезжавшие к тротуару, и всюду мне виделось: «он должен умереть» – и только это.

Я ложилась у тебя в ногах, я улыбалась тебе, улыбалась искренне, потому что я была счастлива – ты рядом, ты со мной. Я пыталась остановить эту минуту, превратить ее в маленький островок в потоке времени, но это не получалось, нет, не получалось. Дорога в завтра была перекрыта, никакой лазейки. Как я ни изощрялась, все мои мысли натыкались на одну и ту же стену: тупик, дорога не ведет никуда. Нет, ведет – в пропасть.

Ты каждый раз набрасывался на еду, а у меня кусок застревал в горле.

– Мясо жесткое, – сказал ты как-то за ужином, – оно слишком свежее.

Слишком свежее – значит, животное убито, умерло совсем недавно. Меня замутило.

VI

В Париже редко смотрят на небо. Каждый раз, когда мы покидаем город, небо открывается нам как бы заново. Наблюдая за движением луны и звезд, я всегда испытывала счастье общения со вселенной, частицей которой являемся и мы. Если мы расставались, ты назначал мне свидание на одной из звезд, и мне казалось, что я вижу нить нашей любви, яркую черточку, бархатную стрелу, огненный след, тянувшийся от каждого из нас, чтобы соединиться в созвездии Орион.

Часто, любуясь ночным небом, я особенно ясно и здраво оценивала свои радости и горести, особенно четко осознавала, что такое мир, какое место мы в нем занимаем, что такое одиночество и что такое совершенная любовь, верная, «как солнцу – травы, как луне – приливы, магнит – железу, голубю – голубка иль как земля – закону тяготенья», – как говорил Троил Крессиде.

Много месяцев после твоей смерти я старалась не смотреть на небо. Я вернулась к нему снова одной летней ночью, а именно двадцать восьмого августа. Я вглядывалась в звезды, ища там одну, и сразу же нашла ее. Она двигалась с запада на восток, одинокая и мудрая. Она была рождена руками и разумом человека и называлась «Эхо II». Она снова связала меня с ночным небом. В тот вечер я долго не уходила домой, поджидая ее возвращения. Мне казалось, я одержала победу. Я стыдилась войны в Алжире, депортаций и фальшивых процессов; я гордилась, что живу в то время, когда человек впервые проник в космос. Но я была здесь одна, в нескольких сотнях метров от того, что осталось от тебя. Ты никогда не узнаешь этого нарождающегося мира. Наша жизнь уже не касалась тебя. И я не могла отогнать от себя мысль, что самой совершенной, самой мирной ракете предпочла бы открытие лекарства, которое спасло бы тебя. Пахло розмарином, лаяли собаки, со стороны дороги до меня доносился шум машин и веселый смех пассажиров. Каждый раз, когда я сталкивалась с чужим счастьем, я еще сильнее чувствовала свое крушение.

Я должна признаться, что впервые отдалась во власть воспоминаний; я призываю их, прошу помочь мне жить, я снова погружаюсь в свои мысли, ворошу прошлое. Иногда я сержусь на тебя за то, что ты умер. Ты покинул, ты оставил меня. Из-за тебя я не могу смотреть на серое небо и ноябрьские дожди, на последние золотые листья и черные, голые деревья, которые раньше были для меня предвестниками весны. Я избегаю рассветов и сумерек, силой заставляю себя смотреть на солнце и на свет луны. Я была проворной и легкой, теперь я неповоротлива, я тащусь, вместо того чтобы устремляться вперед. Все мне стоит больших усилий.

Я нигде больше не ищу тебя. Но долгое время ты сам внезапно появлялся отовсюду. Как найти тропинку, улицу, набережную, где бы мы не ходили вместо? Нужно было или бежать от них, или оставаться с ними один на один. В толпе людей, на уединенной лесной дороге я видела только тебя. Мой разум восставал против этих миражей, но сердце искало их. Ты был, и тебя не было. И я без конца спрашивала себя: как же это возможно – не то, что я живу, но как может биться мое сердце, если твое остановилось? Я иногда слышала, как говорили, что ты продолжаешь жить среди нас. Я соглашалась. К чему спорить? Но я думала, что некоторым так легче принимать смерть других. Не тешат ли они себя надеждой, что и они не уйдут из жизни бесследно?

Я слишком любила тебя, чтобы примириться с тем, что тело твое исчезнет, но зато душа, мол, будет жить. И потом, как их разделить, чтобы сказать: вот это его тело, а это его душа? Твоя улыбка и твой взгляд, твоя походка и твой голос – что это, материя или дух? И то и другое, они неразделимы.

Иногда я играю в страшную игру: какую часть тебя можно было бы отсечь или изуродовать, чтобы ты не перестал быть тем удивительным человеком, которого я любила? Где граница, по какому признаку я определила бы ее? Когда я смогла бы сказать: я не узнаю тебя больше?

Некоторые говорят мне, что,