— Что делаешь?

— Чччерт!

Роми подобралась неслышно и напугала меня. Я начал понимать, как швейцарская погода повергла в ужас Мэри Шелли, а потом и весь мир.

— Ничего тут интересного нет, — заявила моя дочь, — одни древние книжки. Давай пойдем, а?

— Сейчас, только покажу тебе еще одну — последнюю — книжку.

В зале постоянных коллекций мы подошли к тóму «Фауста» Гёте, открытому на оригинальных иллюстрациях Делакруа[65].

— Он кто, этот Фауст?

— Один парень. Хотел стать бессмертным и заключил договор с дьяволом.

— Получилось?

— Сначала да: продал душу и помолодел, но потом все осложнилось.

— Конец плохой?

— Да уж конечно, хуже некуда. Он влюбился.

— Ты эту книгу хотел мне показать?

— Нет.

В витрине по соседству с Гёте лежала египетская Книга мертвых, внушающая трепет своими магическими загробными иероглифами. 5000 лет назад неизвестный писец начертал на папирусе инструкцию для людей, уходящих в Царство мертвых. Человек испускал дух, и его сердце клали на чашу весов перед богами. Душа должна была пройти через несколько испытаний (встретиться со змеями, крокодилами и огромными омерзительными насекомыми), чтобы «выйти к свету», то есть подняться на небо в солнечной ладье бога Ра и поплыть в райский город Гелиополис. Впоследствии три монотеистические религии только и делали, что заимствовали у египтян этот «распорядок».

— Мне на это смотреть?

— Мимо…

Я растрогался. Непокорная прядь в прическе Роми делала девочку до ужаса похожей на меня в ее возрасте (если верить фотографиям). Неужели все мы страдаем «комплексом Нарцисса» и ребенок для нас — всего лишь ожившее селфи?

Мы перешли в другой зал и наконец добрались до Библии Гутенберга. Священная книга была заключена в куб из закаленного стекла и сверкала, как драгоценный камень. Цветные золоченые миниатюры и буквы, напечатанные на веленевой бумаге 562 года назад, словно бы парили над страницей — совсем как титры в блокбастере в 3D.

— Вот первая в мире печатная книга. Очень важно, что ты сейчас на нее смотришь, запомни этот момент! Книги скоро исчезнут.

— Значит, я смогу говорить, что видела начало и конец книг.

Она посмотрела на меня синими глазищами, взгляд которых уже никогда не будет наивным. Как же я гордился моей девочкой! Мы впервые провели два дня вместе и без Клементины (няни Роми). Ну что же, самое время как следует познакомиться с дочерью.

* * *

Жизнь — это массовое убийство. Бойня. По-красивому — гекатомба. Massmurder для 59 миллионов человек в год. 1,9 смерти в секунду. 158 857 умерших в день. Пока я писал начало этой главы, в мире умерли не меньше двадцати человек, а пока вы читали эти строки (особенно если читали медленно)… посчитайте сами, сколько еще ушло из жизни. Не понимаю, зачем террористы в поте лица подправляют статистику, им никогда не побить рекорд Госпожи Природы. Человечество редеет и пребывает в тотальном безразличии. Мы терпим каждодневный геноцид как нечто обыденно-нормальное, но меня смерть приводит в негодование. Раньше я вспоминал об этом раз в день. После пятидесяти думаю постоянно.

Проясним ситуацию: я не ненавижу смерть вообще, я ненавижу вполне конкретную смерть — свою. Если большинство людей принимают неотвратимость жизненного конца, это их проблемы. Лично мне умирать неинтересно. Скажу больше: через меня Костлявая не пройдет! Эта книга — рассказ о том, как я учился не быть как все в смерти. Я не собирался сдаваться без сопротивления. Конечность жизни — уловка ленивых, только фаталисты считают ее неизбежной. Ненавижу смирившихся, покорных мрачному «жанру», говорящих со вздохом: «Ничего не поделаешь, всему приходит конец, рано или поздно и мы присоединимся к большинству…»[66] Уползайте подыхать в темный угол, слабаки.

Любой смертный — это в первую очередь has-been — бывший, тот, про кого станут говорить, что он был.

У меня обычная жизнь, но пусть уж она продолжается.

Я был дважды женат, оба раза ничего не вышло. Десять лет назад, приобретя стойкую идиосинкразию к браку, я завел роман, и она родила мне дочь. А потом встретил в Женеве аппетитную Леонору, доктора молекулярной вирусологии. Ухаживания плохо мне удаются, поэтому я быстро делаю предложение и женюсь (исключение — Каролина, и то, вероятно, по причине ее отъезда). Я послал Леоноре эсэмэску от нас с Роми: «Если соберешься к нам в Париж, не забудь привезти двойной крем грюйер, будем начинять меренги». Вряд ли метафора была лобовó эротичной. Я не знаю определения любви, но ощущаю ее как боль, подобную наркотической ломке. Леонора не только вышла замуж за дважды разведенного, он еще и подрядил ее в мачехи к своей ясноглазой дочери-подростку. После венчания в розовой церкви на острове Харбор[67] Багамского содружества Леонора стала жить между Парижем и Женевой. Мы по очереди ездили на скоростном поезде Lyria, иногда катались вместе. Непрестанно разговаривали, занимались любовью… между двумя странами.

— Предупреждаю, я не принимаю противозачаточных.

— Как удачно — я хочу тебя оплодотворить.

— Прекрати, я возбуждаюсь!

— Мои гаметы стремятся к твоим яйцеклеткам.

— Продолжай…

— Мои гонады высвободят 300 миллионов сперматозоидов, и они устремятся к твоим фаллопиевым трубам…

— О, черт…

— Я похож на человека, который трахается ради удовольствия?

— А-а-а-ах, сейчас… сейчас, улетаю!

— Погоди, и я, я тоже!

Девять месяцев спустя… Лу родилась так стремительно, что мы даже не успели переехать. Я подстегиваю рассказ, чтобы побыстрее закончить: тема этой книги не жизнь, а НЕсмерть. Завести ребенка, когда тебе стукнул полтинник, значит попытаться исправить «спущенный» сверху сценарий. Обычно человек рождается, женится, размножается, разводится, а в пятьдесят уходит на отдых. Я ослушался программы, заменил пенсию репродуктивным периодом.