Однако поколение старого Хойкена в концерне заменить было трудно. Чего Георгу не хватало, так это спутников своего возраста. Но что это за возраст и что за поколение?

Для отца таким спутником был Гюнтер Байерман, один из старейших редакторов концерна. Он был сценаристом и исполнителем всех своих проектов и умел ладить с самыми тяжелыми представителями пишущей братии. Со многими литераторами Гюнтер дружил, регулярно встречался, с некоторыми даже уезжал на пару дней, чтобы лично разобраться в причинах их душевных взлетов и падений. Все это заполняло его жизнь целиком, вряд ли ему хватало времени на себя самого. Единственное, что Хойкен знал о Байермане, — это то, что он страстно любил животных и был частым посетителем зоопарка, но при этом не любил, чтобы его кто-нибудь сопровождал. Это значит, что Гюнтер знал о животных почти все. Он мог бы при случае рассказать, что самец пингвина неделями стоит на одном месте, обогревая своего птенца и вливая в него особый внутренний жир, обходясь при этом без пищи и воды.

Любой автор удивился бы, начни Байерман говорить о животных. Этими рассказами он привносил бы в разговор много личного, тогда как редактор, как правило, сам должен был часами слушать своего автора. Не только маститые писатели старались поддерживать хорошие отношения со своим редактором, но и начинающие, такие уверенные и независимые, с виду совершенно не нуждающиеся в материнской опеке, ничего так не жаждали, как услышать его дружеский звонок.

Хойкен досконально изучил странную структуру этих контактов. Часто они приводили к созданию тесных, почти супружеских отношений, устойчивых дуэтов, неуклонно вращающихся по одной орбите, чтобы окружить творчество тайной и никому не дать проникнуть туда. Каждая черточка, любое изменение в тексте или новая приставка оставляли после себя на этой орбите волнообразные колебания и следы, вызывая задушевные исповеди, способные довести редактора до безумия. Он должен был все время ставить себя на место автора, постигать его характер и давать понять, что тот — единственный и неповторимый. Никакого избытка похвал, в нужный момент — немного конструктивной критики, главное, однако, абсолютное самоотречение и собственный вкус, ссылаться на который ни в коем случае нельзя. Хойкен никогда не мог себе представить, как высокообразованный человек может все это вынести. Такая жизнь казалась ему какой-то шизофренической. Все понимать, быть отзывчивым и безотказным, свято хранить тайны и при этом иметь типичную «болезнь» редакторов — угасание собственного «я», сопровождающееся потерей собственной воли, своих вкусов в результате постоянной готовности впитывать чужие.

Чтобы ближе познакомиться с этими процессами, Хойкен сам какое-то время пробовал себя в редактировании. Однако он быстро понял, что такой способ жизни не для него. Георг не отличался бесконечным терпением и покладистым характером. Кроме того, он смотрел на вещи прагматично, как деловой человек, стремясь прежде всего поучиться, а не заниматься всю жизнь редактированием, выискивая, словно ищейка, ошибки в тексте, чтобы их исправлять.

Отец тоже не все умел. Правда, многие годы он имел дело с писателями, которые были его ровесниками, и при этом у него был свой метод. Тяжелый труд корректора он взваливал на Байермана и вместо того, чтобы задыхаться от всех этих проблем, приглашал авторов на пышный обед, а потом отправлял их, захмелевших и расслабленных, домой, где они должны были сами справляться со своей работой.

Хойкен взглянул на часы. 12.00. Служащие отправились обедать. Он почувствовал голод, но ему совсем не хотелось показываться в большой столовой и отвечать на бесконечные вопросы о состоянии отца. Георг с удовольствием занялся бы сейчас каким-нибудь делом, что-нибудь уладил, например, подготовился бы к встрече с Ханггартнером. Он заставил себя подойти к письменному столу, снял трубку и, набрав номер Байермана, подошел с телефоном к большому окну. Хойкен смотрел вниз, на пестрые вывески небольших кафешек на углу. Раньше в полдень к ним тянулись группки служащих, чтобы покурить и выпить немного кёльнского пива. Однако теперь такие посещения были запрещены, потому что прием алкоголя очень мешал работе.

Байерман поднял трубку. Георг слушал его мягкий, приятный голос, который после нескольких слов зазвучал на легкой, глубокой успокаивающей ноте. Нужно было услышать всего несколько фраз, чтобы понять, что минут через десять Байерман будет в кафе. Он так быстро согласился на предложение Хойкена, словно уже несколько дней только и ждал этого звонка.

Когда Хойкен положил трубку, в комнату вошла Джоанна и, остановившись у двери, спросила, не принести ли ему поесть. Георг услышал ее, но ничего не ответил. Он немного помолчал, задумчиво глядя в окно, а потом сказал:

— Нет, спасибо, Джоанна, мы с Байерманом договорились перекусить в бистро.

Фраза прозвучала глухо, словно он говорил, обращаясь к самому себе, или был погружен в совершенно другие, тяжелые мысли. Возможно, эта интонация задержала девушку, во всяком случае, Хойкен заметил, что она сделала два шага к окну и остановилась. Какую-то долю секунды они были рядом, однако Георг не обратил на это внимания и пошел к столу, чтобы положить трубку на место.

Когда он повернулся, Джоанна все еще стояла у окна спиной к нему. Георг видел ее высокую худощавую фигуру. Она носила четко сидящие на талии брюки и блузку, которая была похожа на белую мужскую сорочку, а может быть, это именно так и было. Ее короткие белокурые волосы напоминали прическу молодой Миа Фарроу из фильма «Ребенок Розмари». Однако они были гуще, к тому же работа наложила на лицо девушки характерный отпечаток, так что теперь она больше походила на Николь Кидман. В офисе Хойкена было очень тихо, никто из них не издал ни единого звука. Джоанна уже давно должна была уйти в приемную, но все еще стояла у окна, безмолвная, словно тень своего шефа.

Она напомнила ему сцену из картины кисти самого Хоппера[3]: одинокая грустная незнакомка смотрит в окно. Когда Джоанна начала работать в офисе, Хойкен иногда пытался интересоваться ее жизнью: замужем ли она, есть ли у нее друг, но до сих пор ничего не знал. Георг даже не знал толком, где она живет, ему было лишь известно, что где-то рядом с церковью Святой Агнессы. Он смотрел и смотрел на девушку, пытаясь запомнить эту живописную картину, и, вместо того чтобы противостоять неосознанному импульсу, шагнул вперед, словно хотел вместе с ней смотреть на этот мокрый от дождя асфальт и трамваи, которые, покачиваясь, катились навстречу друг другу. Возможно, совсем не близость Джоанны, а эти черные брюки и белая мужская рубашка послужили необъяснимым сигналом, но Хойкену вдруг захотелось коснуться черно-белой одежды руками, взять эту девушку и приблизить ее к себе.

Почувствовав его прикосновение, она не отстранилась, не оглянулась. Они остались стоять рядом, чувствуя взаимную симпатию. Теперь Георг видел другую картину, не имеющую ничего общего с Хоппером, а наоборот, полную нежности. Он касался Джоанны так, как видел это в своих фантазиях, и ощущение покоя не покидало его. Все было так, словно они обнаружили в себе что-то общее, о чем раньше не знали, это была способность обмениваться мыслями и находить поддержку друг в друге. За все годы их совместной работы он никогда так не поступал, но не думал, что сделал сейчас что-то неприличное или неискреннее. Георг мог бы еще больше приблизить девушку, но, когда попытался это сделать, почувствовал, что этим все испортит. Он только прижал Джоанну к себе, и они смотрели из окна вниз, словно супружеская пара, которая только что переехала в новую квартиру и теперь наслаждается окончанием суеты и хлопот.