наполненном вечерней прохладой остались двое. Клавдия Васильевна обнимала большой, огрубевшей рукой плечи Даши и приговаривала:

— Не плачь, девочка, не плачь родная, все образуется, перемелется, мука будет, не плачь.

Плакала же только сама Клавдия Васильевна. Крупные слезы катились по ее щекам, усеянным фиолетовыми прожилками. Она всхлипывала и продолжала что-то бормотать, прижимая к себе худенькую девочку.

В глазах же Даши не было ни слезинки. Они оставались совершенно сухими. И казались они суше и пустынней самой сухой и безлюдной пустыни мира. Если бы в этот момент Клавдия Васильевна наклонилась и взглянула в глаза Даши, ей стало бы страшно.

Глава 5

Последующие дни для Даши склеились в какой-то серый, бесформенный комок, который катился мимо, не оставляя в душе никакого следа. Ни в кабинете Олимпиады, ни в кабинете директора Даша не вымолвила ни единого слова. Уж какие только приемы психологической атаки не использовала завуч, но и она оказалась бессильна. И все-таки, почувствовав самое уязвимое место девочки, вынесла приговор: "Из здания не выйдешь, пока не расскажешь всей правды, свободна". Клавдии Васильевне на педсовете вкатили выговор и сказали, что еще одно подобное нарушение и она вылетит из детдома и будет куковать на свою мизерную пенсию до конца дней, при этом не посмотрят на ее стаж, опыт или прежние заслуги.

Даша молчала не только на допросах, она ничего не рассказала даже Клавдии Васильевне и самой близкой подруге Ленке Ковалевой, железная кровать которой находилась рядышком с ее кроватью. Ленку распирало любопытство. Она неоднократно пыталась выведать Дашину тайну. Но всякий раз натыкалась на молчание и долгий, печальный взгляд подруги.

Уроки катились своим чередом. Преподаватели что-то рассказывали, Даша их слушала, ее что-то спрашивали, она что-то отвечала, но потом никак не могла вспомнить, что именно. На дежурстве в столовой она как-то вычистила гору картошки, но в воду почему-то высыпала не ее, а макароны, которые были в меню предыдущие два дня. Ей здорово влетело, да что толку, изменить уже было ничего нельзя. И еще целых два дня весь детдом с отвращением поглощал макароны.

Вскоре случилась неприятность, которая не могла не случиться, и которую все ждали. Пришли, вызванные Олимпиадой рабочие. В углу двора они обнаружили лаз, срезали отогнутые прутья и заменили их толстыми и прямыми. Какое-то время во дворе стоял неприятный запах от газосварки, казалось, что пахнет паленой курицей. Расстроились все неимоверно. Здоровенный Петька Рубин с компанией старшеклассников как-то подошел к ней в коридоре, пристально посмотрел и сказал: "Свинья ты Дашка, всех подвела, как нам теперь курево-то доставать?" Был бы на месте Даши кто другой, наверное, бы ударил или, по крайней мере, замахнулся, а тут, нет, вся компания вдруг резко развернулась и удалилась.

Но тяжелее всего Даше было не от таких слов, или косых взглядов, а от встречи с Олей маленькой. Так все звали круглую сироту, у которой после смерти бабушки никого не осталось. Маленький, безобидный, молчаливый мышонок лет десяти через этот лаз постоянно бегал в церковь, находившуюся совсем недалеко от детдома на берегу Невы. Впервые Олю привела туда бабушка. С тех пор они старались посещать все службы вплоть до болезни бабушки. Даже очутившись в детдоме, Оля изыскала способ, хоть изредка, но ходить в церковь. Даша, как и все остальные, ясно чувствовала, что в этом ее стремлении не было ничего показного или связанного с привычкой. Оля вспоминала о любви к ближнему — главной заповеди Господа не там, в церкви, как большинство людей, нет, она была пропитана этим чувством и оно было для нее совершенно естественным и повседневным. Вся атмосфера церкви, чистые слова проповедей, призывающих к добру и любви, оказывались абсолютно созвучными сущности Оли маленькой, поэтому девочка так стремилась туда.

Она сама подошла к Даше, кротко посмотрела на нее своими маленькими, солнечными глазами и тихо молвила: "Не переживай. Сейчас тебе очень плохо, но я знаю, ты все преодолеешь и скоро тебе станет хорошо, как никому, поверь, я знаю". И ни взгляда, ни слова осуждения. У Даши подкатил комок к горлу. Она не успела заметить, как мышонок незаметно исчез, будто растворился. Однако она явственно, почти физически ощутила, что и после ухода, Оля над ней витает, обволакивает ее облаком чего-то теплого, радостного и светлого.

Дни сменяли друг друга. Незаметно подкралась суббота. Даша стояла у окна в длинном темном коридоре на третьем этаже. Пахло хлоркой. Внизу во дворе шумели детдомовцы. Солнечные блики иногда врывались сквозь пышные кроны тополей в сумрак коридора и плясали на зеленой стене, отороченной белой каймой. Даша не смотрела во двор, ее взгляд был устремлен в сторону Невы и Каменного острова. Она вздрогнула, когда Клавдия Васильевна взяла ее за плечи и тихо сказала:

— Тоскуешь, девочка? Хочешь, я выпущу тебя подышать свежим воздухом через черный ход?

Даша отрицательно мотнула головой.

— Может, расскажешь, куда ты бегала тогда, и что там у тебя случилось? На тебя напали? Тебя били? Уж больно перепачканная ты вернулась и опоздала как.

Клавдия Васильевна помолчала и добавила:

— Может, расскажешь, облегчишь душу себе да и мне тоже. Я ведь тревожусь, девочка, места не нахожу.

Даша умоляюще посмотрела на нее.

— Потом, Клавдия Васильевна, потом я вам все расскажу, ничего не утаю.

— Ну, как знаешь, Дашуля, потом так потом.

Старая воспитательница детдома похлопала ее по плечу и, переваливаясь с ноги на ногу, побрела по длинному, темному коридору, на зеленой стене которого в бешеном ритме танцевали, будто сошедшие с ума, солнечные зайчики.

В ночь с субботы на воскресенье, когда Детдом был объят глубоким сном и тишиной, Ленка Ковалева внезапно проснулась от толчка. Она приоткрыла глаза и увидела, что к ней под одеяло забралась Даша. Она вся дрожала и вдруг, обхватив Лену за плечи, прижалась к ней и заплакала, тихо, без всхлипываний, без слов. Ленка попыталась, было, ее успокоить, но быстро поняла, что это бесполезно и вовсе делать не нужно. Слезы внезапно прекратились, Даша еще теснее прижалась к Ленке и начала говорить шепотом. Говорить сбивчиво, путаясь, останавливаясь, чтобы припомнить каждую деталь. Она рассказывала о том удивительном воскресенье. О Каменном острове, о кортах, о том, как перебрасывала мяч через сетку, как Кротов впервые вложил ей в руку ракетку, как она забыла обо всем на свете, когда играла у стенки, о тамошней публике, ну и главное, о самом Андрее Владимировиче Кротове. Несмотря на сбивчивый рассказ Ленка слушала, как зачарованная. Она, будто погрузилась в иной