и даже, глядя в них, накрасить ресницы.

– Не мужик, а робот! – возмущалась Верка. – И как с таким жить? А если ты не помоешь посуду, что тебя ждет? Нет, Кать, это не шутки! Ты уточни!

Мама, тихо вздыхая, смотрела на Катю глазами больной собаки.

Да, педант. Аккуратист. Чистоплюй. Но Кате он нравился. Кажется, впервые после предательства Майка она влюбилась. Ей нравилось и то, что Чемоданов никак не стремился заселиться в ее замечательную квартиру. Он жил в съемной, ужасной, убитой однушке у черта на рогах и окнами на Кольцевую.

Квартира Чемоданова была настолько убогой, что Катя бывать там отказалась.

Как он ни старался, как ни отдраивал ее, как ни прикрывал ковриками и картинками драные стены, убогость и нищету не прикроешь.

За окнами без передышки гудела Кольцевая, черная пыль была нестираемой, сразу после уборки ложилась густым плотным слоем.

К тому же публика в доме жила самая что ни на есть маргинальная.

– Как ты можешь здесь жить? – спросила однажды Катя.

Чемоданов пожал плечами:

– Нормально. Потому что я знаю, что это явление временное, и я обязан его пережить.

– Но ты же вполне нормально зарабатываешь, неужели не можешь…

Чемоданов ее перебил:

– Не могу. Я, Катя, коплю на дом. Дом моей мечты. Семейное гнездо. Участок у меня есть, остался от бабки с дедом. Участок прекрасный, лесной, пять берез и восемь сосен! – У Чемоданова загорелись глаза. Катя ни разу не видела его в таком радостном и счастливом возбуждении. – Ты даже не представляешь, какой это участок! А между березок полянка! Травка нежная, изумрудная. А под березами растут грибы! Подберезовики, сыроежки, а у забора колония маслят! В детстве, когда я туда приезжал, мы с дедом собирали грибы, и бабуля их жарила. Вот представь – пятнадцать минут прогулки на собственном участке, и на ужин картошка с грибами! – Вспомнив, Чемоданов причмокнул. – И земляника за домом, и ландыши! А у крыльца куст жасмина – огромный, с гору! А запахи, запахи! Просыпаешься ночью от стука дождя по крыше, окошко открыто, и запах жасмина. Ты представляешь?

Катя пожала плечами. За городом ей нравилось, но коротко, сутки, не больше. Пожарить шашлыки, пройтись по лесу, сходить на речку – и в город, в город, в цивилизацию! К душу, теплому туалету, на диван к телевизору. Нет, загородная жизнь явно не для нее.

Как-то в мае, в самой его замечательной середине, когда появилась новая, свежая, сочная травка, а на деревьях трепетали первые клейкие листочки и стояла лучшая погода на свете, когда нет жары, а есть тепло, и яркое солнце, и чуть заметный свежий ветерок, и все пахнет свежестью, новизной и надеждой, они поехали на старую чемодановскую дачу.

Дача располагалась в шестидесяти километрах от Кольцевой. Но был будний день, и после сорокового километра дорога опустела, они прибавили скорость и помчались вдоль маленьких деревушек с кособокими домиками, вдоль закрытых высокими стенами коттеджных поселков, вдоль зеленых густых лесов и бескрайних зеленых и желтых полей, и Катино сердце наполнялось свободой и радостью.

Чемоданов посмотрел на нее и улыбнулся.

– Хорошо ведь, правда?

– Хорошо, – согласилась она. – Не просто хорошо, а очень здорово!

Заехали в маленькое кафе у дороги, где пышногрудая официантка кокетливо, как старого друга, поприветствовала Чемоданова, при этом проигнорировав Катю.

Это было забавно.

Но еда в забегаловке была и вправду отличной. Бордовый, обжигающий борщ с мозговой косточкой, пышные, пахнувшие чесноком котлетки с нежным пюре, отличный кофе и свежие, еще теплые, сладкие булочки.

– Нина сама все делает. – Чемоданов кивнул на пышногрудую. – И повариха тут, и официантка, и хозяйка. Вкусно, правда? – с гордостью, словно Нина его жена, спросил Чемоданов.

– Еще как! – пробурчала Катя с набитым ртом. – Восхитительно! Но кажется, – улыбнулась она, – Нина тебя приревновала.

Чемоданов уставился на нее, как на музейную редкость:

– Чего? – спросил он. – В каком смысле?

Катя махнула рукой.

Нельзя сказать, что он был человеком без юмора. Но иногда Катя терялась – в какие-то вещи он не въезжал совершенно и шуток не понимал. Странный он все-таки.

Поселок был старым, и это бросалось в глаза – из-за разросшихся садов и лесных деревьев скромные домики почти не видны. В пятьдесят третьем чемодановскому деду, научному работнику, институт выделил участок. Вернее, не выделил – он сам выбрал участок, были у него какие-то привилегии.

Участок дед облюбовал у самого леса, на краю поселка, соседи с одной стороны, с другой – густой лес. Темный, малахитовый, хвойный, совсем сказочный.

За лесом речка – неширокая, но шустрая, с быстрым течением.

Берег песчаный, пологий, в далекие шестидесятые в речке водились и рыба, и раки. А лес был полон грибов.

И грибником, и рыбаком дед был знатным, рассказывал Чемоданов.

Бабушка за пределы участка почти не выходила, она сажала цветы. Но не тут-то было – в те годы правление дачного кооператива требовало полезные посадки – да-да, именно требовало! Были и нормативы – например, пять плодово-ягодных кустов, десять плодовых деревьев, несколько грядок с овощами и фруктами, а уж цветочки – дело личное, как говорится.

– Неужели такое и вправду было? – Кате не верилось.

– Было, – уверенно подтвердил Чемоданов. – Еще как было – по участкам ходили комиссии из активистов и пересчитывали посаженное.

Приходилось сажать. Отсюда и кусты малины, смородины, крыжовника, и яблони, и сливовые деревья.

Кстати, потом и бабка, и дед увлеклись сельским хозяйством и даже получали призы! И до сих пор не выродились чудесные малина и смородина, и замечательные антоновка и коричные, а уж в урожайный год, – Чемоданов блаженно прикрыл глаза, словно вспоминая запах и вкус душистых яблок, – в урожайный год ящиками увозили! Варили, парили, сушили, закатывали, да еще и всем раздавали! И посмотри – все живо и все плодоносит! А ведь после ухода стариков никто за ними не ухаживал.

По участку Чемоданов ходил с таким блаженным и умиротворенным лицом, какого Катя никогда у него и не видела.

Старая дачка, с остатками зеленой краски и резным, кружевным, когда-то белым, а теперь облезлым, балкончиком и задиристым петушком-флюгером на крыше, доживала последние дни. Чуть покосившаяся, наклоненная на левый бок, с мутными окнами, небольшой терраской и поколовшейся шиферной крышей, она, казалось, грустила. А сколько счастливых, радостных и шумных дней она видела, какая большая и дружная семья собиралась на этой терраске, где стояли самовар и толстые дачные чашки в красный горох – грубые, тяжелые, но любимые и уютные, в которых дымился густой темно-бордовый чаек, сдобренный ароматными травами – листьями смородины, иван-чая и