Домой я возвращался как на крыльях. Что ни говори, а в течение неполных пятнадцати минут на меня обрушилась лавина впечатлений, каждого из которых хватило бы по крайней мере на пару дней. Я лично познакомился с самим ЕС!.. Подыгрывал ему, будто был его партнером по сцене!.. Заморочил ему голову, как фокусник!.. А главное, мне удалось попасть на конкурс, да еще в такой эффектной манере! Меня переполняли радость и предчувствие, что теперь пробил наконец мой час. После такого необыкновенного начала, после такого радикального поворота в судьбе не могло произойти ничего иного, как дальнейший подъем на вершину славы.

Я немедленно встретился с товарищами по театральной студии и, не стесняясь вдохновляющих слов и одобрительных выражений, рассказал им, что произошло и какое это для нас имеет значение.

— У меня предчувствие, что мы выиграем этот конкурс. — Этой полной страсти фразой закончил я свою речь, призванную воодушевить их перед битвой. — Только представьте себе физиономию Солитера, когда он об этом узнает. Вы будете купаться в лучах славы!

Я их впервые, кажется, полностью убедил. Так как наш спектакль был заявлен «в последнюю минуту», нам пришлось выступать в самом конце конкурса. И пока до нас дошла очередь, мы могли познакомиться со всеми конкурсантами. Однако мне такая ситуация не очень нравилась. Если выступления других студий оказались бы удачными и, особенно, очень удачными, это могло бы породить в нас сомнения и подрезать нам крылья; если же они оказались бы слабыми и, особенно, вообще безнадежными, то это снизило бы ценность и подпортило вкус заслуженной нами победы. Так размышлял я, подобно стратегу, руководящему разыгравшимся сражением.

Наконец пробил наш час.

В театр, в котором проходил конкурс, мы заявились перед самым выходом на сцену. Как раз начался антракт, и в коридоре мы сразу же наткнулись на ЕС, взятого в кольцо с обожанием взирающих на него юных поклонников, — наверное, тоже участников конкурса. ЕС будто только и ждал нашего прихода, а точнее говоря, — моего. Он поднял руки в приветственном жесте и произнес фразу, которую, вероятнее всего, приготовил заранее:

— А вот и Ариэль! Как чувствуешь себя, мой дух?

Каким сюрпризом готовишься сегодня нас сразить?

Я почувствовал, как меня окатило жаркой волной, а сердце начало биться в бешеном темпе. Для меня было совершенно очевидно, что от того, что и — главное — как я отвечу, зависело очень многое. Пренебрегая страшной опасностью, которой грозили мне публичные излияния перед незнакомой аудиторией, я выпалил без заминки, лишь стараясь попасть в нужный ритм:

— Достаточно того, мой повелитель, если скажу,

Что пред тобой на сцене сейчас

Представлен будет целый мир! —

И чтобы избежать дальнейших осложнений, красноречивым жестом показал на часы и энергично двинулся в сторону гардероба, увлекая за собой радостно возбужденных и гордых за меня партнеров по труппе. В последний момент, перед тем как двери за нами закрылись, я успел услышать исполненный ангельских интонаций голос ЕС, продолжавшего очаровывать стайку своих обожателей:

— Я всегда с ним так разговариваю…

Наше выступление, как я и предполагал, прошло успешно. О том, чтобы кто-нибудь сбился или хотя бы запнулся, не стоит и говорить. В порыве вдохновения мы играючи перебрасывались репликами и чеканили фразы монологов. Перед глазами зрителей одна за другой развертывались величественные сцены из шедевров мировой драматургии, каждую из которых венчал какой-нибудь монолог, призванный исполнять роль античного хора. Но степень выразительности нашего выступления определялась совсем не техникой — не владением текстом или непринужденностью игры. Она основывалась на том, что все сцены дышали правдой — правдой наших чувств и наших настроений, — когда мы произносили все эти тексты, мы говорили как бы о самих себе. Как тогда толпа учащихся после фестиваля хоров подхватила «no more», так теперь и мы — вобрав в себя слова классиков — исполняли собственную песню.

Это была песнь гнева и бунта, горечи и печали. Не такая должна быть юность, не такая школа и реальность! Прометеем, прикованным к скале, был обожаемый нами молодой учитель, которого выгнали с работы за слишком демократичные методы воспитания. Нетерпимый, догматичный Креонт олицетворял ограниченного Солитера. Все туповатые персонажи Шекспира изображали Евнуха или похожих на него типов. «Мизантропа» я приберег для себя и играл роль Альцеста. С особым удовольствием я декламировал его заключительный монолог:

— Все предали меня, и все ко мне жестоки;

Из омута уйду, где царствуют пороки;

Быть может, уголок такой на свете есть,

Где волен человек свою лелеять честь[10].

Но с еще большим сердечным трепетом я произносил монолог Хамма из «Конца игры», может быть, потому, что я завершал спектакль. Я делал несколько шагов по направлению к просцениуму и — пронзая взглядом зрительный зал, а главное, сидящее за длинным столом жюри с ЕС в центре как председателем, — начинал со стоическим спокойствием:

— Теперь мой ход. Продолжаем.

Плачешь-плачешь попусту, только чтобы не смеяться,

А там, глядишь, и впрямь охватывает грусть[11].

После этих слов окидывал зал долгим взглядом и продолжал:

— Им всем я мог бы помочь.

Помочь! Спасти. Спасти!

Сколько их тут было![12]

И вдруг, испепелив собравшихся взглядом, обрушивался на них с бешеной страстью:

— Пораскиньте мозгами, пораскиньте мозгами.

Вы же на земле, и тут ничего не попишешь!

Подите прочь и любите друг друга!

Идите с глаз моих долой,

Возвращайтесь к своим кутежам![13]

А потом, бросив в зал эти слова, я как бы впадал в угрюмую апатию и тихо произносил в пространство две последние фразы:

— И все такое, все такое! <…>[14]

В самом начале конец, и все равно продолжаешь.

Я медленно опускал голову, и тогда следовал blackout[15], во время которого мы поспешно покидали сцену.

Буря аплодисментов, разразившаяся в этот момент, не оставляла сомнений в результатах конкурса. И действительно, добрая весть не заставила себя долго ждать. О нашей победе — пока, правда, неофициально — мы узнали уже через час, когда в холле рядом с гардеробом встретили членов жюри, расходящихся после совещания.