Жюльен ничего не ответил. Впрочем, мадемуазель Мопен не оставила ему на это времени, начав диктовать, четко выговаривая каждый слог.

— И старайся не делать ошибок, — попросила она. — Иначе дедушка решит, что за пять лет тебя так ничему и не научили.

Теперь, когда час освобождения был близок, Жюльена захлестнули воспоминания. Со всех сторон обступали его картины прошлого: отъезд из дома, смерть отца, прибытие в пансион… События, о которых он, как ему казалось, забыл навсегда, яркими вспышками оживали в его памяти. Вдруг мальчику пришло в голову, что за минувшие годы он ни разу не вспомнил об отце, и его обожгло чувство стыда. Он попробовал изобразить в альбоме-дневнике лицо отца, Матиаса Леурлана. Загорелое, суровое, словно высеченное из цельного куска оливкового дерева, с темной щеточкой усов над верхней губой и курчавыми волосами, тоже смоляно-черными, отливающими синевой. Всегда колючие щеки Матиаса — эта деталь отцовской внешности так прочно врезалась в память мальчика, что он и сейчас помнил, как горела у него кожа, когда отца внезапно охватывало желание его поцеловать. К счастью, такие приступы нежности случались редко. Руки Матиаса Леурлана были под стать лицу: крупные, шершавые, вечно покрытые мозолями. Они могли бы принадлежать лесорубу или корабельному плотнику, а между тем отец был инженером, проектировал лодки, яхты и парусники, и не держал в руках иных рабочих инструментов, кроме карандаша и ластика.

— Меня интересуют только дерево да паруса, — сразу заявлял он, когда разговор касался кораблестроения. — Железо, моторы — пусть ими занимается промышленность.

Построенные по его чертежам суда славились прочностью корпуса и прекрасными аэродинамическими качествами. Недостатка в клиентуре не было — люди приезжали издалека, чтобы сделать заказ на верфях Леурланов, даже из Англии, где хватало собственных мастеров.

Отец помнился ему сильным, крепким как дуб. Бывало, когда он брал Жюльена на руки и подбрасывал в воздух, у мальчика долго болели бока от его железных пальцев. С отцом всегда было связано чувство страха. Его громовой голос заполнял собой коридоры донжона, точно рев капитана, отдающего команды матросам во время шторма.

— Потише, пожалуйста! — не выдерживала мать. — Ведь ты не на верфи с рабочими, пощади наши уши! — И неизменно добавляла: — Испугаешь ребенка!

Воспоминания о родительском доме всегда вызывали у Жюльена ощущение горечи и неловкости. В деревне, находившейся неподалеку от усадьбы, где он провел детство, говорили мало и еще меньше давали волю чувствам. Люди казались закованными в невидимые кандалы, и невозможно было определить, то ли в головах у них пусто, то ли, напротив, головы эти хранят множество тайн, которым не суждено выйти наружу. С той поры Жюльен, еще почти младенец, усвоил истину: в глазах сельских жителей нет большего порока, чем болтливость. Только деревенские сказители, усевшись вечерком у горящего очага, имели законное право на красноречие, но и те считались чудаками, юродивыми.

В начале лета Жюльен получил от матери письмо. Долго не решался он вскрыть конверт из боязни узнать какую-нибудь ужасную новость. «Она снова вышла замуж, — пронеслась безумная мысль, — у нее появился мужчина… родился ребенок. Немудрено, что она обо мне забыла. Ее мужчина знать ничего не желал о моем существовании. У матери появилась другая семья, и теперь она решила мне написать.

Пригласят меня провести у них летние каникулы, и на этом все закончится. Прошлого не вернуть, никогда…

Долго еще Жюльен не выпускал из рук письма, пока от выступившего на ладонях пота не начали расплываться бледно-синие чернила на конверте. Потом, собрав все свое мужество, он приступил к чтению:

Жюльен, мальчик мой! — писала Клер. — Наверное, ты уже понял, что планам моим не суждено было осуществиться. Мне не удалось ни разбогатеть, ни устроить уютного семейного гнездышка. Все оказалось намного сложнее, и жизнь не проявила ко мне милосердия. Лучше нам никогда не заводить разговор об этих мрачных годах. И пожалуйста, не задавай вопросов о том, как я жила и чем занималась. Я все поставила на карту, но проиграла. Очередная, не очень веселая, страница жизни перевернута, и теперь придется все начинать с нуля. Но я еще молода и смотрю в будущее с надеждой. Пусть все будет так, словно мы никогда не расставались. Знаю, просьба моя — чистое безумие, но, поверь, это единственный выход. Давай попробуем, дадим друг другу шанс. Признаюсь, я оказалась плохой матерью, но мы попытаемся вычеркнуть период разлуки из нашей жизни. Обещай, что при встрече не будет слез и упреков. Помни, что твоя недостойная мать ни на минуту не переставала о тебе думать: что бы я ни делала и где бы ни находилась — ты постоянно присутствовал в моих мыслях.

Письмо, которое ты отправил дедушке, мне переслал Одонье, наш семейный нотариус. Адмирал умер. Насколько я поняла, по неосторожности он попал на заминированное поле, совсем рядом с домом, и подорвался. Не исключено, что он покончил жизнь самоубийством — я ничего об этом не знаю, да и знать не хочу. Одно не вызывает сомнений: мы полностью разорены. Верфи пошли с молотка. Все, что ему удалось спасти — донжон и воронье поле, — дедушка Шарль завещал тебе. Остальные земли пошли на уплату долгов. Поскольку сама я ничего не изжила — ни денег ни дома, думаю, стоит туда вернуться, пока рано или поздно все не устроится. Скоро война закончится, и нам придется самим налаживать жизнь, рассчитывая только на свои силы. Мальчик мой любимый, прости, что я так долго не писала, но мне не хотелось тебя во все это посвящать. Надеюсь, что, когда я приеду, ты сразу же меня узнаешь — не так уж сильно я постарела, и тебе не будет стыдно перед товарищами.

Тысяча поцелуев. Твоя Клер.

Жюльен открыл свой сундучок. Все время помня о предстоящем отъезде, он на мгновение заколебался: не должен ли он покинуть пансион в той же одежде, что была на нем в день прибытия? Но от прежней одежды почти ничего не осталось. По мере того как он из нее вырастал, ее перешивали, перелицовывали, удлиняли, притачивая кусочки подходящей материи, — словом, из старья создавали новое. Даже обувь, которую он носил в семилетнем возрасте, и та пошла в ход, когда пришлось изготавливать ему новые башмаки на деревянной подошве. Ничего удивительного — всех постигла та же участь: женщины в деревнях продавали волосы сборщикам сырья, которые добавляли их в эрзац, заменивший дефицитную шерстяную пряжу. И лучше было не интересоваться, из чего связаны свитера, которые дамы из общества благотворительности распространяли по воскресеньям среди воспитанников, иначе это могло отбить всякое желание их носить.

— Ну что, — небрежно, руки в карманах, обратился к Жюльену внезапно выросший возле его кровати Антонен. — Собираем пожитки? Все знают, что за тобой приезжает мать. Мопениха сказала привратнику, а тот раззвонил на всю округу. Небось доволен? Скоро окажешься в объятиях мамули! Она хоть сказала тебе, где пропадала столько лет?

— Нет, — признался Жюльен, который так и не выучился лгать.

— Да, погуляла она на всю катушку при немцах, твоя мамаша, — грубо заметил парень. — Наверняка путалась с фашистскими прихвостнями или спекулянтами, не она первая, не она последняя — таких полно. Работала под девицу, понимаешь, о чем я? Эти типы терпеть не могут возиться с детьми. Известные бабьи штучки: если есть ребенок, стало быть, уже не молоденькая. Вот она от тебя и избавилась, приятель, оставив себе только козырные карты!