Когда родители ушли – мать в свой кабинет на Народном, отец на поезд в Брно, куда его позвали проконсультировать великанскую дочку мэра, – Томаш со своим Гудини и его щеками прицепился к Йозефу намертво.

– А две кроны у него туда помещались? – поинтересовался Томаш. Он лежал на кровати на животе и смотрел, как Йозеф засовывает натяг в специальный кармашек.

– Да, но непонятно, зачем бы их туда совать.

– А спичечный коробок?

– Наверное.

– А почему они там не мокли?

– Может, он их в клеенку заворачивал.

Томаш языком потыкал в щеку. Его передернуло.

– А что еще тебе герр Корнблюм велит туда класть?

– Я учусь на эскаполога, а не на саквояж, – раздраженно ответил Йозеф.

– И теперь будешь по правде выпутываться?

– Я сегодня к этому ближе, чем вчера.

– И тогда ты вступишь в клуб «Хофцинзер»?

– Посмотрим.

– А какие там требования?

– Тебя просто должны пригласить.

– А для этого надо обмануть смерть?

Йозеф закатил глаза – он уже пожалел, что рассказал Томашу про «Хофцинзер». Клуб был частным и мужским, располагался в бывшем трактире на одной из самых кривых и сумеречных улочек Старе-Места и выполнял функции столовой, общества взаимопомощи, гильдии и репетиционного зала действующих иллюзионистов Богемии. Герр Корнблюм ужинал там чуть ли не каждый вечер. Йозефу было очевидно, что клуб – не просто единственный источник общения и бесед для неразговорчивого учителя, но подлинный Зал Чудес, живое хранилище многовековых иллюзий и ловкости рук в городе, что породил величайших в истории шарлатанов, фокусников и факиров. Йозеф отчаянно мечтал получить приглашение. Собственно, мечта эта стала тайным средоточием любых его досужих помыслов (а вскоре ее место узурпирует гувернантка мисс Доротея Хорн). Отчасти Йозефа потому и раздосадовали настойчивые расспросы младшего брата – Томаш догадался, что клуб «Хофцинзер» царит в Йозефовых мыслях неотступно. Мысли самого Томаша полнились причудливыми виденьями, сплошь гурии и засахаренный инжир: мужчины в визитках и шароварах разгуливают под нахмуренными свесами фахверковых отелей на Ступартской, разрезанные напополам, и из воздуха вызывают леопардов и лирохвостов.

– Придет время – и наверняка меня пригласят.

– Когда тебе будет двадцать один?

– Не исключено.

– Но если им что-то показать…

Это прозвучало в унисон с тайным ходом Йозефовых размышлений. Он развернулся на постели, склонился вперед и воззрился на Томаша:

– Например?

– Если показать, как ты выпутываешься из цепей, и открываешь замки, и задерживаешь дыхание, и развязываешь веревки…

– Да это все раз плюнуть. Такие фокусы учат в тюрьме.

– Ну, если сделать что-то по правде чудесное… если их удивить.

– Побегом.

– Можно привязать тебя к стулу, выкинуть из аэроплана, а парашют привязать к другому стулу, и чтобы он тоже падал. Вот так.

Томаш выкарабкался из постели, подбежал к своему письменному столику, вынул синюю тетрадку, в которой сочинял «Гудини», и открыл на последней странице, где набросал эскиз этой сцены. Гудини, в смокинге, кувыркаясь, падал из кривого аэроплана в обществе парашюта, двух стульев, стола и чайного сервиза – за всеми тянулись каракули ускорения. Фокусник с улыбкой наливал парашюту чай. Видимо, считал, что времени у него вагон.

– Это какой-то идиотизм, – сказал Йозеф. – Что я знаю о парашютах? Кто мне разрешит прыгать с аэроплана?

Томаш покраснел:

– Какое ребячество с моей стороны.

– Да ладно, – ответил Йозеф. И поднялся. – Ты вроде только что играл с папиными старыми инструментами? С медицинского факультета?

– Они тут, – сказал Томаш. Он спрыгнул на пол и закатился под кровать.

Спустя миг оттуда появился деревянный ящик, покрытый пыльным паучьим шелком; крышка у ящика держалась на косых проволочных кольцах.

Йозеф опустился на колени и поднял крышку, под которой обнаружились инвентарь и лабораторные припасы, пережившие отцовское медицинское образование. В древней упаковочной стружке дрейфовали битая колба Эрленмейера, стеклянная грушевидная пробирка с плоской стеклянной пробкой, пара тигельных щипцов, обитая кожей шкатулка с обломками портативного цейсовского микроскопа (его давным-давно привел в негодность Йозеф, который однажды пытался получше рассмотреть под ним чресла купающейся Полы Негри на размытой фотографии, выдранной из газеты) и еще какая-то мелочовка.

– Томаш?

– Тут хорошо. Я не клаустрофоб. Я тут могу жить неделями.

– А разве не было?.. – Йозеф зарылся глубже в шуршащую груду опилок. – У нас же вроде был?..

– Что? – Томаш выполз из-под кровати.

Йозеф поднял длинную мерцающую стеклянную палочку и взмахнул ею, подражая Корнблюму.

– Термометр, – пояснил он.

– Зачем? Ты кому собрался мерить температуру?

– Реке, – сказал Йозеф.

В четыре часа утра в пятницу 27 сентября 1935 года температура воды в реке Влтаве, черной, как церковный колокол, и звеневшей о каменную набережную северной оконечности острова Кампа, держалась на 2,2° по шкале Цельсия. Ночь была безлунная, и туман заволок реку, точно гобелен, задернутый рукою фокусника. Резкий ветер трещал стручками на голых ветвях островных акаций. К холоду братья Кавалер подготовились. И себя, и брата Йозеф нарядил с ног до головы в шерстяное, и оба надели по две пары носков. В рюкзаке на спине Йозеф нес веревку, цепь, термометр, полбатона телячьей колбасы, навесной замок и смену одежды для себя, с лишними двумя парами носков. Также он прихватил переносную масляную жаровню, позаимствованную у школьного друга, чья семья увлекалась альпинизмом. Йозеф не собирался задерживаться в воде надолго – по его подсчетам, не дольше минуты и двадцати семи секунд, – но тренировался в ванне холодной воды и знал, что даже в парном уюте ванной согреваешься потом не одну минуту.

За всю свою жизнь Томаш Кавалер никогда не вставал так рано. Никогда не видел таких пустынных пражских улиц, фасадов, так плотно занавешенных сумраком, – словно вереница ламп с погашенными фитилями. Знакомые перекрестки, лавки, резные львы на балюстраде, которую Томаш ежедневно проходил по дороге в школу, были чужими и величественными. Уличные фонари испускали хлипкие испарения света, перекрестки окутывала тень. Томашу все воображалось, будто он сейчас обернется и увидит, как за ними в халате и шлепанцах гонится отец. Йозеф шагал быстро, и Томаш еле поспевал. Холодный воздух обжигал щеки. Несколько раз братья останавливались – Томаш так и не понял зачем – и прятались в подворотнях или укрывались за раздутым крылом припаркованной «шкоды». Миновали распахнутую боковую дверь пекарни, и на миг Томаша окатила белизна: белая плитка на стене, бледный человек весь в белом, перекаты мучного облака над сверкающей белой горой теста. К изумлению Томаша, в такой час бодрствовала куча всякого народу: торговцы, таксисты, двое поющих пьяниц, даже одна женщина в длинном черном пальто, куря и что-то бормоча себе под нос, перешла по Карлову мосту. И полицейские. По пути к Кампе пришлось прокрасться мимо двоих. Томаш был законопослушным ребенком – его это вполне устраивало, и к полиции он питал теплые чувства. К тому же полицейских он боялся. На его представления о тюрьмах и прочих местах заключения сильно повлиял Дюма, и Томаш ни секунды не сомневался, что маленьких мальчиков могут туда упечь и сердце ни у кого не дрогнет.