В магию Парсифаль не верил: все это лишь трюки – более или менее хитрые. Иллюзионистов, утверждавших, что они владеют некими силами, более могущественными, нежели актерское мастерство и умение мастерить реквизит, он открыто недолюбливал. Манипуляции Ури Геллера с ложками не хотел даже обсуждать. Но Сабина была не столь рациональной натурой. Зная, что индийский фокус с веревкой – это обман, она все же надеялась, что смерть не всегда окончательная, что кто-то может вернуться с той стороны.

– Мертвец есть мертвец! – говорил ей Парсифаль. – Все! Точка!

Она была уверена, что иногда люди способны читать мысли друг друга и что между нею и Парсифалем существует телепатическая связь.

– Нет никакой телепатии. Бред это и больше ничего! – возразил он.

Но если так, то каким образом она всегда узнавала, что ему требуется? Как, еще не взяв телефонную трубку, чувствовала, что это звонит он? И почему так часто угадывала, какая карта окажется на верху колоды, которую он держит в руках?

И когда на девятый день ее затворничества в доме зазвонил телефон, первой мыслью Сабины было: «Это Парсифаль!» Она кинулась к телефону сломя голову, споткнулась, не заметив кролика под ногами, и растянулась на полу. Лишь на втором звонке Сабина вспомнила, что Парсифаль умер. На третьем решила, что это мать. На пятом – поднялась и подошла к телефону.

– Миссис Феттерс? – неуверенно спросили на том конце провода.

– Нет, – ответила Сабина так же смущенно, как звонившая.

– Я звоню миссис Гай Феттерс. Миссис… Адвокат, правда, называл другую фамилию…

– Вы миссис Феттерс, – сказала Сабина.

– Да, – добродушно подтвердил голос со среднезападным выговором. – Да. Верно. А вы… миссис Парсифаль? У меня так записано. Он назывался Парсифалем. Фокусник Парсифаль.

– Я миссис Парсифаль, – сказала Сабина. После свадьбы она действительно взяла себе его фамилию. Так она представлялась и докторам, и коронеру, и гробовщику. И теперь произносила эти слова уверенно.

– О, хорошо, я рада, что дозвонилась. Очень рада.

Тут миссис Феттерс замолчала. Сабина понимала, что надо как-то поддержать разговор, но никак не могла собраться с мыслями.

– Я очень неловко себя чувствую, – произнесла наконец миссис Феттерс. – Гай был моим сыном. Думаю, вы это знаете. Хочу выразить вам свои соболезнования. Это такое несчастье – и для вас, и для меня. Потерять ребенка – что в мире может быть горше этого!

Сабина подумала, интересно, о какой потере она говорит – о нынешней или той, что постигла ее много лет назад.

– У вас есть дети, миссис Феттерс?

– Миссис Парсифаль, – поправила ее Сабина. – Нет, детей у меня нет.

– Парсифаль, – повторила женщина. – Не сразу привыкнешь! Ведь привыкаешь, что у детей твоя фамилия, и думаешь, что всегда так будет. Нехорошо, конечно, такое говорить. Дочери же фамилии меняют. А давно он свою сменил?

– Двадцать пять лет назад, – ответила Сабина, понимая, что не совсем уверена в точности ответа.

– Конечно, «Феттерс» фамилия не самая благозвучная. Мне ли не знать – столько лет с ней прожила.

Несмотря на овладевавшее ей любопытство, Сабина чувствовала неловкость, ведя досужий разговор с матерью, чьи чувства к сыну уместились в одну открытку с тремя строчками текста. Утрата Парсифаля и ее собственное одиночество, смешавшись, давили невыносимым грузом.

– Миссис Феттерс, – сказала Сабина. – Вы получили информацию от адвоката. Полагаю, что поэтому вы мне и звоните.

– Да, – согласилась женщина.

– В таком случае скажите, чем я могу быть вам полезна.

– Ну… – начала миссис Феттерс, и Сабине показалось, что она слышит, как у собеседницы перехватило горло. – Видите ли… Вы наверняка невысокого обо мне мнения, миссис Парсифаль.

– Я вас совсем не знаю, – сказала Сабина. И, подняв спящего кролика с его подушки, положила к себе на колени. Он был теплым, как печка.

– Вот потому я вам и звоню. Я долгое время не виделась с сыном, но не было дня, чтобы не тосковала по нему. Согласна, я палец о палец не ударила, чтоб это изменить, за что и обречена тосковать по нему теперь до самой смерти. Я обсудила это с моей дочерью Берти, и мы с ней решили приехать в Лос-Анджелес – увидеть хотя бы, где и как он жил. Китти приехать не может, у нее семья. Китти – моя старшая. На похороны Гая нас не позвали. Но мне бы хоть на могилу его взглянуть.

– Я не позвала вас на похороны, потому что понятия не имела, где вы находитесь. Это выяснилось только из завещания, которое открыли лишь недавно. – Сказать о том, что она считала родителей Парсифаля умершими, Сабина не отважилась.

– Где я нахожусь? – Миссис Феттерс засмеялась. – Да все там же, на прежнем месте.

– Я этого не знала.

– Должно быть, он вам этого не сказал. Ну, не важно. Все, чего я хочу, это приехать и увидеть, где похоронен сын, и познакомиться с его женой. Конечно, если вы не против.

Огромная мастерская Сабины была полупустой. Она сидела над рабочим столом, далеко от лампы. Она встретится с ними. Пусть она и не позвонила им, но встретиться она с ними, конечно, встретится.

– Разумеется, я не против.

– Я уже и билеты забронировала. Мы прилетаем в субботу. Я решила ехать так или иначе – захотите ли вы видеть нас или нет, но так, конечно, куда лучше. Адрес ваш я знаю от адвоката. От аэропорта мы возьмем такси и приедем прямо к вам, если вы не возражаете.

– Вы бывали раньше в Лос-Анджелесе?

– Нет, дальше Иеллоустона бывать не приходилось, – сказала миссис Феттерс. – Раньше путешествовать вроде как повода не было.

– Скажите номер вашего рейса. – Сабина потянулась за карандашом. – Я вас встречу.

Сабина обычно не ложилась спать, пока от усталости не начинала делать глупых ошибок: крепить окна не той стороной или проливать клей. А до этого она пила кофе и ставила на полную громкость любимые записи Парсифаля – Эдит Пиаф, чтобы прогнать сон. Ей нравилась эта музыка – квинтэссенция печали, растворенная в языке, понятном ей лишь отчасти. Под Пиаф работа спорилась, и ошибки начинались лишь под утро – часа в четыре. Лишь тогда она выпускала из рук угольник и резак от «Икс-Экто» и позволяла себе отдых. Сунув под мышку Кроля, уже спящего сладким сном на своей старой подушке – ее Сабина специально переносила в мастерскую, – она шла темным коридором в комнату Парсифаля. Кроличьи задние лапки, свесившись, легонько стукали ее по боку. В такие ночи она устраивалась в большой кровати, твердя вслух имя Гая Феттерса. Неужели это Гай Феттерс на той фотографии, где мужчина приник к Фану, щека к щеке? А может, это вовсе и не он? Гай Феттерс или кто другой жил в Небраске, работал на автозаправке «Шелл»? Это ли имя было вышито на его груди красными нитками? Были ли на нем зимой перчатки без пальцев, когда, склонившись к автомобильному оконцу, он отсчитывал сдачу? Лица не видно, его застилает белый пар от дыхания. Одно дело – всю жизнь любить мужчину, который не может отплатить тебе тем же, и совсем другое – любить кого-то, тебе совершенно неизвестного!