Я кивнул.

– Очень хорошо. Тут и двоим маловато. – Петров извлек откуда-то из себя чекушку водки и потряс ею в воздухе. – Если бы не работа, мы б с тобой, а?

– Вот что, Петров, – сказал я, глядя перед собой, – довези-ка ты меня до автостоянки, раз уж ты проездом. Здесь совсем близко. А то я сам не дойду.

Петров заметно смутился, поджал губы и засопел. Видно, хотел отказать, но скосил на меня глаз и, покрутив на башке бейсболку, неуверенно проворчал:

– А тебе можно ли?

– Можно… Мне можно.

– Ну я что ж… не против. Собирайся тогда.

В лифте настроение Петрова переменилось. Распаляясь, он словно отчитывал кого-то провинившегося перед ним:

– Правду сказать, обе эти шлюшки были полное дерьмо. Да, ты слышишь, полное дерьмо. На таких мухи садятся. Вся жопа в наколках. И еще знаешь где? Уголовщина какая-то. И дуры, понимаешь, такие дуры летние. Откуда такие берутся?

А я задыхался от ужаса. И еще от пота.

Перед входом стоял повидавший виды оранжевый ИЖ-27 с фургончиком, в народе прозванный «каблучок». К заднему бамперу была приделана надпись: «Давай, трудяга, вези бродягу». Я посмотрел направо, налево.

– Ну?

Вид у Петрова сделался уж совсем виноватый.

– Понимаешь, Коль, – потупил он очи, – вот моя машина, – и ткнул пальцем в рыдван с фургончиком. – Не такая-то важная птица. Экспедитором я работаю в одной конторе. Автозапчасти там, то-се. Вот.

И, помолчав, добавил:

– Такая вот экспедиция.

Я ничего не сказал. И даже не пожалел, что позвонил Петрову.

Пока мы ехали, что-то тяжко перекатывалось в фургоне и прямо по моим мозгам. В конце концов, я не выдержал и, сжимая виски кулаками, спросил, что это там такое.

Петров самодовольно усмехнулся:

– Ах, это? Это я носки стираю. Отличный способ. Мой метод. Беру, значит, шестилитровую бутыль, сую туда все грязные носки, заливаю горячей водой – и пара ложек порошка. Потом закрываю – и в кузов. Она там весь день катается. А вечером – только прополоскать.

– Понятно.

Когда мы остановились, я попросил его отдать мне водку. Он вскрыл бутылку, сделал пару глотков и отдал.

– Осторожнее там, – сказал Петров и уехал.

Я сунул бутылку в карман брюк и пошел к своей машине.

Ну и мутило меня. К тому ж прихватило живот. И дверь… кажется, дверь не запер. Но это даже хорошо. Потому что у меня скулы сводило от тоски. И будь я в лучшей форме, не знаю, может, пустил бы себя в расход или еще чего-нибудь, ухо б отрезал.

Вернуть… Вернуть. Вернуть… Объясниться, прижечь взглядом, облить презрением, заставить каяться, повернуться спиной, замахнуться – и вернуть. Я решительно не мог представить себя без нее. Меня без нее попросту не было. Я привык к ней. Слишком привык. Бездумно, эгоистично. В конце концов, все можно было свести к теме быта, на который, если хорошенько подумать, можно и наплевать. А что там было, да и правда ли, о том лучше помалкивать. А если и было (в смысле – если и если есть ), тогда это Егоров, точно, нет других вариантов. Ни с кем, кроме своего гинеколога, она так много и часто не общалась. А я-то, дубина, и представить не мог.

Во всяком случае, я догадывался, что искать их надо в Крекшине, там у него дача…

Но как – КАК, мать вашу?! – гинеколог может спать со своей пациенткой? Это ж какие мозги извращенца надо иметь?!

Так думалось моей больной, растерянной голове.

Я гнал машину по Волоколамке, сверяясь с картой. Ветер так яростно клокотал в открытых окнах, что возникало опасение, что меня, того и гляди, выдует или снесет в кювет. Но я держался. Надеялся прочистить мозги. Надеялся обрести уверенность, возбудить в себе дух воина. Разозлиться.

Километре на тридцатом я свернул направо и помчался по раздолбанной дороге, то и дело обгоняя всех, кто ехал медленнее меня. Потом у меня из руки выдуло карту, но я не сразу сообразил, что надо бы остановиться и подобрать, а потом было уже поздно. Почему-то меня одолевала идея, что если задержаться хоть на чуток, сбросить скорость, разжать кулак в глотке, то я опоздаю.

Между тем погода испортилась: облака потемнели и сгрудились над землей, начал накрапывать дождь. Я пер по памяти через какие-то села, мосты, развязки, пока не запутался. Никакие названия поселков и деревень больше ни о чем мне не говорили. Пришлось тормознуть возле мужика в кепке, который шагал под дождем злым, уверенным шагом.

– Не подскажете, – крикнул я, – куда тут на Крекшино?

Мужик резко повернулся. В нем было что-то угрожающее. Из кармана торчал металлический инструмент.

– Ты чё? Какое Крекшино? – заорал он, виляя ртом. – Это Камушки!

Его агрессия странным образом дала мне искру, и я тоже заорал:

– А Крекшино где?

– Шта? – проорал он и боком придвинулся к машине.

– Крекшино! – крикнул я, стараясь перекрыть нарастающий шум дождя. Ни души, кроме этого мужика, на улице не было и быть не могло.

– Это Камушки! – с прежним накалом рявкнул он.

– Черт! Я вижу, что это Камушки! Но мне надо Крекшино!

– Крекшино?! – дошло наконец до него. – Вот поле! За ним Крекшино! А тут Камушки!

Слева было поле, за ним лес.

– Спасибо! – крикнул я.

– Шта?!

– Да ничего, блин! Спасибо! – заорал я и стал поднимать стекло.

Мужик откинулся назад и с душой харкнул мне на багажник.

– Да будь ты проклят, ё! – услыхал я, отъезжая.

Уже, пульнуло в башке. Но злоба его каменела во мне и плавилась.

Я пролетел убогую деревушку с парой неприлично роскошных особняков московских нуворишей, мокрый лесок, пустой рынок, потом дорога уводила в сторону от поля. Я развернул машину и помчался обратно, но и тут к полю не сворачивала ни одна дорога, а когда оно закончилось, пошел лес. Тогда я опять развернул машину, метров через двести пересек пустое шоссе, скатился на обочину и погнал напрямую через поле. Назло. Если там и впрямь это чертово Крекшино, то мы его достанем. Обязательно мы его, сволочь такую, достанем.

Машину подбрасывало на кочках, она ревела, как раненый дикий зверь. Я не правил, а удерживал руль, чтобы не вырвался, давил на газ и пел сквозь зубы «Дунайские волны». Потом она ухнула куда-то вниз, я влетел лбом в ветровое стекло. Мы остановились.

Наверное, меня хорошо приложило, раз еще минут сколько-то я пытался завести двигатель и газовать. Потом вылез и влип по колено в грязищу. Передние колеса намертво увязли в размокшей канаве, брюхом машина легла на край, как подбитая машина пехоты на бруствер, задница повисла в воздухе. Дождь лил стеной. Поэтому, должно быть, кровь стекала по лицу незаметно. Сколько-то я ходил вокруг. Потом, немея от белой ярости, открыл багажник, достал оттуда канистру, плеснул в салон, поджег тряпку и бросил внутрь.