Скажем для примера, если Окассен убивал на охоте куропатку, это не означало, что дети ели за ужином дичь. Кармен готовила птицу, подавала ее на стол, сначала графине, затем графу, а те и не думали оставить хоть немного детям, не потому, что были плохими родителями, а потому, что старый режим позволял им не думать о своем потомстве.

Александра, родившаяся в 1967-м, a fortiori[9] в среде бельгийской знати, тоже принадлежала к старому миру; статус же их троих детей, рожденных в 1992, 1994 и 1997-м, был более двойственным. Современные по дате рождения, они были воспитаны в традициях старого мира родителями, которых среда сделала слепыми к этой революции. Орест и Электра к этой двойственности приспособились, а вот Серьёза увязла в ней, как в смоле.

В ночь на 2 октября Невилю по-прежнему не удалось заснуть. Две бессонные ночи подряд – нелегкое испытание для шестидесятивосьмилетнего человека. Если бы только он мог быть спокоен насчет следующей ночи! Но решения своей проблемы он не видел. Так что с бессонницей вряд ли удастся справиться. «К четвертому октября я так вымотаюсь, что не буду в состоянии ни принять гостей, ни убить», – печально думал он.

Он томился в своем кабинете, с опухшим от усталости лицом, когда в дверь вдруг постучали.

– Войдите!

К его удивлению, на пороге появилась Серьёза:

– Папа, можно с тобой поговорить?

– Конечно. Садись, милая.

Впервые девушка заглянула в кабинет отца для разговора. Анри улыбнулся.

– Когда гадалка предсказала тебе, что ты убьешь гостя, я все слышала.

Невиль опешил.

– Я была в соседней комнате и притворялась, будто сплю. Так что я знаю, чем ты озабочен.

– Я не озабочен.

– Ты потерял сон, папа. Это заметно.

– Я всегда страдал бессонницей.

– Это совсем другое дело. И я подслушала твой разговор по телефону с Эвраром.

– Что за манеры!

– Знаю. Это форс-мажор. Тебе нужна помощь, папа.

– Я ни на грош не верю в предсказания этой дуры.

– Неправда. Ты все время ломаешь голову, кого убьешь, и даже ходил за дедушкиным охотничьим ружьем.

– Ты шпионишь за мной.

– Это форс-мажор, повторяю.

– Ладно. Какую помощь ты мне предлагаешь?

– Есть кое-кто, кого ты можешь убить на garden-party. Об этом человеке ты не подумал.

– Слушаю тебя.

– Это я.

Граф от души рассмеялся:

– Вот это блестящая идея, милая. Твоя помощь неоценима.

– Я серьезно.

– Юмор у тебя вдобавок сомнительный. Довольно, ступай. У меня есть дела поважнее, чем слушать тебя.

– Папа, ты должен меня убить.

– Да что это на тебя нашло?

– С тех пор как я услышала предсказание, я все время об этом думаю. Я поставила себя на твое место, для тебя это, должно быть, сущий ад. Я предлагаю выход.

– Я думал, ты взрослее и умнее.

– Ты тоже веришь в это предсказание, папа. Ум тут ни при чем.

– Как ты могла хоть на четверть секунды вообразить, что я убью тебя, Серьёза?

– Потому что мне это нужно.

Анри в ужасе вытаращил глаза:

– Что ты несешь?

– Мне плохо, папа.

– Ты больна?

– Нет. Вот уже несколько лет у меня плохо с головой.

– Мы заметили. Это называется переходным возрастом. Это не навечно.

– Нет, дело не в этом. Да, у меня переходный возраст. Но вспомни, это началось еще до его наступления.

– Это были первые звоночки. Недомогание начинается раньше, это нормально.

Девушка вздохнула:

– Неужели вы все до такой степени слепы?

– О ком ты?

– О семье. В сущности, меня устраивает эта всеобщая слепота.

– Я не понимаю ни слова из того, что ты говоришь.

– Вот именно.

– Я услышал, что тебе нехорошо. Гадалка в конечном счете, наверно, была права: тебе нужна психологическая помощь.

– Да. Убей меня.

– Тебе надо кому-нибудь показаться. В Арлоне есть психологи.

– Я отказываюсь.

– Твоего мнения никто не спрашивает.

– Ни психологу, ни кому бы то ни было я ничего не скажу.

– Почему?

– Говорить больно.

– Откуда тебе знать? Ты никогда не пробовала.

– Пробовала про себя.

– Это совсем другое дело.

– Действительно, это не так больно и все равно невыносимо. Не может быть и речи о том, чтобы мне было еще больнее.

– Что происходит? Ты меня пугаешь.

– Я должна умереть. Так надо.

– Если это необходимо, почему ты не покончишь с собой?

– Ты этого хочешь?

– Нет! Я этого не говорил. Я сказал, что ты хочешь жить, коль скоро не помышляешь о самоубийстве.

– Будет в тысячу раз правильнее, если меня убьешь ты.

– Черт-те что!

– Ты изрядно поспособствовал моему появлению на свет. Будет справедливо, если ты же и избавишь свет от меня.

– При такой логике тебе скорее надо попросить об этом мать.

– Нет. Мама родила меня в муках, по справедливости ты должен в муках меня убить.

– Ты бредишь! Бедное дитя! Я и не знал, что кризис переходного возраста проходит у тебя так остро.

– Это потому, что я мало разговариваю.

– Лучше бы ты онемела. Вот сейчас ты заговорила. И это катастрофа.

– Такое творится в моей голове вот уже больше четырех лет. И это еще не самое худшее. Хуже всего то, что с двенадцати с половиной лет я ничего не чувствую. И когда я говорю: ничего – это значит ничего. Мои пять чувств работают отлично, я слышу, вижу, у меня есть вкус, обоняние, осязание, но я не испытываю никаких связанных с этим эмоций. Ты не представляешь, в каком аду я живу. Бернанос был прав, ад – это холод. Я постоянно живу при абсолютном нуле.

– А ночь в лесу?

– Я надеялась испытать настоящий телесный холод. Я испытала его, но не почувствовала животного страха, который он должен был бы пробудить во мне.

– Ты ведь так хорошо мне рассказывала: запах леса, косули, дрожь, охватывающий тебя холод.

– Надо думать, что можно хорошо рассказывать и о том, чего не чувствуешь. Я говорила себе: «Это прекрасно», я видела, что это прекрасно, но меня это не трогало. Когда мне стало совсем плохо от холода, я себя уговаривала: «Реагируй же, встань, танцуй, двигайся, ведь это невыносимо», но мое тело оставалось неподвижным. Было бы лучше, если бы я умерла в ту ночь.