Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Колин закрыл глаза и постарался не морщиться, а Линдси давила на рану все сильней.
– Прижми блузку вот сюда. Я вернусь через восемь минут, – сказала она Гассану.
– Может, врача позовем? – предложил Гассан.
– Я фельдшер, – ответила Линдси и отвернулась.
– Вау, и сколько же тебе лет? – удивился Гассан.
– Семнадцать. Ну ладно, вру. Я только учусь на фельдшера. Восемь минут, честное слово.
Она убежала. Если быть точным, Колину нравился не запах ее духов. Ему нравился тот аромат, который витал в воздухе даже после того, как Линдси ушла. В английском нет подходящего слова, но Колин вспомнил, как это называется по-французски: sillage – след или шлейф, остающийся, когда запах уже исчез.
Гассан сел рядом с ним и осторожно надавил на рану:
– Прости, что не пожертвовал своим бельишком.
– Из-за сисек? – спросил Колин.
– Ну, знаешь, я предпочитаю сначала узнать девушку поближе, а потом уже сиськи показывать. А где твои очки?
– Когда Линдси сняла блузку, я и сам подумал об этом, – сказал Колин.
– Значит, ты ее не разглядел?
– Не разглядел. Увидел только, что у нее фиолетовый лифчик.
– Фиолетовый, угу, – кивнул Гассан, и Колин тут же вспомнил, как K. XIX склонилась над ним на кровати в фиолетовом лифчике в тот момент, когда сообщила о своем решении бросить его. Он подумал о Катерине XIV, которая носила черный лифчик и черное все остальное. О Катерине XII, первой из Катерин, носившей лифчик, и вообще обо всех Катеринах, чьи лифчики он видел (если не считать бретелек, о четырех, если считать – о семи).
Многие считали его мазохистом, которому нравится, когда его бросают. Но на самом деле это было не так. Он просто не мог предвидеть, куда заведут отношения, и теперь, лежа в траве с разбитой головой и не имея возможности как следует разглядеть, что его окружает, наконец осознал свою проблему: близорукость. Будущее было для него туманным, оставаясь при этом неизбежным.
– Нашел, – сказал Гассан и неуклюже попытался надеть очки на Колина.
Но надеть очки на чужую голову очень сложно, и Колин в итоге сам водрузил их на переносицу, радуясь обретенному зрению.
– Эврика! – тихо сказал он.
Катерина XIX: Конец конца
Она бросила его восьмого числа двенадцатого месяца, когда до годовщины их отношений оставалось всего-то двадцать два дня. В тот день они окончили школу – школы, правда, были разными, – и их родители, которые были старыми друзьями, заказали для них столик в ресторане. Больше всего Колину нравилось, что они должны были остаться наедине. Предвкушая это, он побрился и побрызгался дезодорантом «Ливень», который нравился Катерине, и она всегда прижималась к его груди, чтобы насладиться ароматом.
Ближе к вечеру Колин заехал за Катериной на Сатанинском катафалке, и они поехали на юг на Лейкшор-драйв; окна в машине были открыты, и было слышно, как волны озера Мичиган бьются о каменистый берег.
Колину всегда нравилась панорама Чикаго. Хотя он был атеистом, при виде четких силуэтов небоскребов, первых в Америке, он испытывал то, что по латыни называется mysterium tremendum et fascinans – мистерией благоговейного страха и восхищения, от которой что-то переворачивалось в животе.
В деловом центре города им пришлось потратить десять минут на поиски паркомата, и в конце концов Колин, к неудовольствию Катерины, заплатил восемнадцать долларов за место в подземном гараже.
– Могли бы и на улице припарковаться, – сказала она, вызывая лифт.
– Ну, деньги у меня есть. Мы и так задержались.
– Зачем тратить деньги зря?
– Раз так, хочу сразу предупредить: я собираюсь потратить пятьдесят долларов на суши, – ответил он. – То есть потратиться на тебя.
Дверцы лифта открылись. Колин вошел вслед за Катериной, прислонился к деревянной стенке и раздраженно вздохнул. Они почти не разговаривали до тех пор, пока не вошли в ресторан. Заказанный родителями столик был около туалета.
– За окончание школы и прекрасный ужин, – сказала Катерина, поднимая стакан кока-колы.
– За конец привычной жизни, – ответил Колин, и они чокнулись.
– Боже, Колин, это же не конец света!
– Именно. Это конец света, – мрачно заявил он.
– Похоже, ты боишься, что не станешь самым умным студентом Северо-Западного университета? – Катерина вздохнула, и он внезапно ощутил острую боль в животе.
Теперь-то он по нимал – это был первый знак того, что скоро кусочек его пропадет.
– Почему ты вздыхаешь? – спросил он.
Подошла официантка с прямоугольным подносом; на подносе были маки по-калифорнийски и негири с копченым лососем. Катерина взяла палочки, Колин – вилку. Он мог поддержать беседу на японском, но так и не выучился есть палочками.
– Почему ты вздыхаешь? – снова спросил он.
– Да просто так, отстань.
– Нет, скажи.
– Ну… ты все время боишься, что тебя бросят или обойдут, и ты ни капли благодарности не испытываешь за то, что имеешь в жизни. Ты с отличием окончил школу и будешь бесплатно учиться в прекрасном университете. Ладно, может, ты больше не вундеркинд. Ну и хорошо. По крайней мере, ты уже не ребенок. Ну, теоретически.
Колин жевал. Ему нравилась водоросль, которой были обмотаны роллы: в меру жесткая, с терпким привкусом соленой океанской воды.
– Ты не понимаешь, – сказал он.
Катерина положила палочки на край блюдца с соевым соусом и с безграничной досадой посмотрела на него:
– Почему ты все время так говоришь?
– Потому что это правда, – ответил он.
Катерина ловко орудовала палочками, но она не понимала его.
Колин не был вундеркиндом – он оставался им.
Он хотел спросить Катерину, любит ли она его по-прежнему, но поборол в себе это желание, потому что больше слов «Ты не понимаешь» ее раздражали только слова «Ты меня любишь?».
Через семь секунд он все-таки решился:
– Ты все еще любишь меня?
– Да ладно тебе, Колин! Школа позади, мы счастливы. Радуйся!
– Ты боишься мне признаться?
– Я люблю тебя. – Она ни разу не говорила ему эти слова в таком порядке. – А из слова «суши» можно сделать анаграмму? – спросила она.
– Ус… ус… – замялся он.
Катерина улыбнулась:
– Ты не устаешь от моих дурацких вопросов?
– Нет. Я от тебя никогда не устаю, – сказал он. Ему захотелось добавить, что иногда ему кажется, будто она его не понимает, что он переживает, когда они ссорятся, и что она давно не говорила, что любит его. Но он промолчал.