маленьких, с незначительным численно населением, большевизм переживался весьма различно, в зависимости от личного характера стоявших во главе временной власти большевистских диктаторов, ибо трудно иначе назвать тех местных царьков, которые, в буквальном смысле этого слова, являлись хозяевами жизни и смерти, не говоря уже об имуществе обывателей. Так, например, г. Чернигов в этот первый приход большевиков отделался чуть ли не 50 тысячами рублей контрибуции, которых хватило для того, чтобы верховный комиссар мог день и ночь пить горькую, а наряду с этим г. Глухов пережил трудно поддающиеся описанию ужасы. В Глухове полновластным его владыкой был матрос Балтийского флота по фамилии Цыганок. Неудовлетворенный количеством вырезанных помещиков, он велел перебить и перерезать даже детей, воспитанников местной гимназии, как будущих «буржуев». Потом Цыганок случайно погиб, заряжая бомбу, которая взорвалась у него на коленях, причем, умирая, он завещал похоронить себя в склепе местной помещичьей фамилии и с подобающим торжеством, для чего красноармейцы выгнали весь город для проводов погибшего диктатора. Кровавый кошмар Глухова еще ждет своего историка.

Киев стали грабить систематически. Наложена была пятимиллионная контрибуция, моментально, до срока уплаченная тем самым обывателем, который ни одной копейки не хотел дать на защиту города от большевиков. Началась полная дезорганизация кредитных учреждений, куда назначены были безграмотные комиссары.

По городу в автомобилях и на парных роскошных извозчиках с прекрасными фаэтонами и ландо разъезжали матросы и красноармейцы, часто в нетрезвом виде; они сорили деньгами в кафе, ресторанах и игорных домах, окруженные атмосферой кутежа и всяческого дебоша.

Началось быстрое повышение цен на жизненные продукты, ибо крестьяне перестали вывозить что-либо на городской базар, вследствие риска быть ограбленными по дороге первым встречным, кому это было не лень.

Вскоре, однако, появились смутные слухи о том, что украинцы сговорились с немцами и в Киев идут немецкие войска. Слухи эти находили себе подтверждение в поведении большевиков, которые, не чувствуя под ногами почвы, вели себя как калифы на час: грабили, пировали, разоряли и веселились, хоть день, да мой!

Положение обывателя ухудшалось с каждым днем. Сорганизовались шайки грабителей, которые по ночам грабили обывателей, нападая с оружием на дома и их обитателей. Несчастный обыватель, обезоруженный большевиками, лишен был самых элементарных средств самообороны.

Только тогда, когда дня за два, за три до прихода немцев большевики, нагрузив себя всяким добром, бежали из города, в свою очередь, началась организация самообороны. Картина бегства большевиков была весьма оригинальна: казалось, полгорода обывателей уезжают или переезжают на новые квартиры. Извозчики и подводы, груженные всяким домашним скарбом, подушками, самоварами, перинами, стульями.... и все это мчалось второпях, под охраной одного-двух солдат красной армии, вооруженных винтовками.

Ни одного случая сопротивления. У всех, казалось, была одна мысль: бери все – только убирайся поскорее с глаз!

Начало появляться оружие, которым снабжали обывателя. Кто, где и почему его раздавал, мне узнать так и не удалось. Я лично видел только гимназистов, бегавших таинственно на Печерск и тащивших оттуда новые винтовки, патроны, всякого рода военное снаряжение. Матери знакомых семей были в отчаянии, что мальчики 12—15-летнего возраста превратили свои комнаты не то в музеи, не то в арсеналы; зато восхищение молодежи не знало пределов – каждый чувствовал себя воином, готовым выдержать любую атаку и отстоять свое дело и своих близких. Очевидно, растаскивали какие-то цейхгаузы, оставленные без охраны и без присмотра. Грабежи участились в невероятной пропорции. В борьбе с вооруженными налетами отличалась энергией грузинская вольная дружина, которая по первому же вызову по телефону выезжала на помощь с автомобилем, наполненным вооруженными людьми. Грузинам на помощь явились добровольцы из киевской интеллигенции, и обыватель, замученный и затравленный, вздохнул немного свободнее. Все это происходило около половины февраля 1918 года – 11—17 февраля старого стиля (24 февраля – 2 марта нового стиля). Трудно поддается описанию горькое существование обывателя Киева в это совершенно кошмарное время. В одну из последних, перед приходом в Киев немцев, ночей зарегистрировано было 176 нападений на квартиры обывателей. Трудно давалась организация защиты. Избраны были домовые комитеты, которые, раздобыв оружие, занялись организацией самообороны. И вот люди, в жизни своей не носившие ружья, иногда почтенные, убеленные сединами киевляне стали чистить и чинить ружья и обсуждать стратегические методы защиты домов и усадеб от нападения разбойников. Кое-где начали появляться уцелевшие офицеры, взявшие, естественно, на себя организацию защиты и команду над домовыми военными дружинами. Все это было бы смешно, если бы не было в существе весьма трагично. Дружиной дома № 22 командовал у нас храбрый и энергичный кадровый офицер, защитник Порт-Артура и заслуженный герой великой войны, П.Г. Сахновский[25], летом 1919 года тоже расстрелянный в Киеве большевиками. Наш дом стал быстро центром защиты ряда объединенных домов нашего участка, появился полевой телефон, объединявший шесть окрестных дружин, обязанных являться по первому вызову в угрожаемое место.

Защита давала реальные результаты. Припоминаю одно нападение, сделанное по всем правилам военного искусства. С наблюдательного пункта дали знать, что из-за памятника Богдану Хмельницкому на Софиевской площади идет наступление. Подбежав к окну, я увидел, что из-за фонтана на площади ползком движутся цепью вооруженные люди по направлению к нашему подъезду. Началась перестрелка и атака нашего дома. Дверь парадного подъезда, забаррикадированная на ночь дровами, устояла перед напором врага; суматоха в доме была неописуемая, к счастью для нас, вызванная грузинская дружина прибыла очень быстро, через 10—15 минут сражение было кончено. У нас даже обошлось без потерь; говорили, что нападавшие, которых число определялось в 30 человек, унесли трех раненых. Но это лишь слухи… хотя я видел лично падающих людей.

Много мыслей проносилось в голове моей в бессонные ночи, когда, стоя у забора, отделявшего наш двор от сквера вокруг Софиевского собора, с задачей – стрелять по всякому, кто будет лезть через забор, я отстаивал двухчасовое дежурство в холодные звездные февральская ночи. Часто я задавал себе вопросы: что я буду делать, если действительно кто-нибудь полезет через забор? Ведь допустимо, что это будет человек, который будет спасаться от преследования, а не нападающий враг. К счастью для меня, вопрос этот не был поставлен, а остался лишь в теории… Тяжелые воспоминания! От трагизма создавшегося положения до комизма некоторых житейских переживаний и сцен было очень небольшое расстояние, и тяжкие думы, и настроения разрешались часто иронизированием и насмешкой над самим собой. Это все же скрашивало горькие минуты нервных напряжений. Часто, при свете огарка, где-нибудь в подъезде или подвале пили чай и играли в дурачка. Плакали и смеялись, смеялись и плакали поочередно: кошмарное было время даже